Финн-Оле Хайнрих - Удивительные приключения запредельно невероятной, исключительно неповторимой, потрясающей, ни на кого не похожей Маулины Шмитт. Часть 1. Мое разрушенное королевство
– А зачем тогда вообще всё происходит? – спрашиваю я.
Дед пожимает плечами и усмехается.
– Да я и сам не понимаю. Просто… живу дальше.
– Как шмель, – вдруг говорю я.
Генерал на секунду задумывается и опять усмехается.
– Ну да, как эти мохнатые вертолётики. Жужжать себе вот так с цветка на цветок, тянуть хоботком нектар – ха, вот это жизнь, только представь себе! Тёплая и сладкая, да ещё и летать умеешь.
Шмели наверняка самые счастливые существа на нашей планете. И притом глупее их тоже не найти. Соображать они ничего не соображают и всегда в хорошем настроении, просто так, без причины. Во рту – мёд, в ушах – гул, как от мотоцикла, а мир вокруг – полон цветов. Ты видела когда-нибудь шмеля в плохом настроении? Чтоб он злился или беспокоился? Вот то-то! Потому что шмель знает: после этого цветка его ждёт другой, следующий. Очень даже просто. И обязательно найдётся что-нибудь хорошее, и, скорей всего, это будет большой красивый горшок с вареньем.
Я задумываюсь. Шмели мне нравятся, они толстенькие, кругленькие и шумные. Они умеют жалить, но почти никогда этого не делают. Если шмеля разозлить по-настоящему, он переворачивается на спинку и недовольно гудит, всё громче и громче, это такой шмелиный мяв. И высовывает жало. Вот так шмели сердятся.
Интересно, а может ли шмель заблудиться? И часто ли с ним такое случается? Я думаю – часто! Шмели устроены по-своему, залететь не туда – это у них почти запланировано. И наверняка бывает, что шмеля заносит в открытое окно, и он вдруг оказывается в доме, а вовсе не на улице или в саду среди цветов, кустов, птиц и коллег-шмелей. А выхода не находит. Тогда шмель часами летит на окно, одно и то же окно, без устали, немножко туповато и в то же время не напрягаясь. Он просто ждёт, когда же найдётся решение, – может, окно откроется или дунет сквозняк, и его вынесет наружу.
Шмель знает одно: надо лететь в этом направлении, а если возникло препятствие, налетай на него, пока не пройдёшь насквозь или вдруг ещё как-то окажешься с другой стороны.
Вот такой вот жужжащий копуша в огромном мире. Шмель знает: выход найдётся! Где-нибудь да найдётся…
Глава 19
Вперёд, в атаку, и с Диким Мявом!
Коленки танцуют велотанец. День в разгаре.
Звоню в дверь Пита, объясняю ему свой план. Он должен позвонить Тому Человеку и сказать, что всё плохо, надо срочно ехать домой. Потому что, судя по всему, к нему в квартиру залезли грабители или ещё кто-то, в общем, дело дрянь, пусть приезжает поскорее и сам посмотрит.
Конечно, никто в квартиру не залезал, просто нужно, чтобы Тот Человек приехал, чтобы увидел то, что я хочу ему показать: меня и мой ор, мой легендарный приступ, точнее, взрыв Мява. А позвонить ему сама – или ещё как-то выманить сюда – я не могу, я ведь с ним не разговариваю.
Он не дождётся от меня ни единого слова, только ярость, только Мяв, только этого он заслуживает, потому что нельзя просто взять и уйти, когда становится трудно. Нельзя отворачиваться и бросать тех, кому тяжело, нельзя обзаводиться новой женщиной, смеяться с ней и кататься на велике. ТАК НЕЛЬЗЯ!
Сижу в кустах в конце нашей улицы и жду. Наконец появляется Тот Человек на велосипеде, он поворачивает к дому. Тогда и я вступаю в своё королевство, встаю посреди улицы, низкое солнце светит мне в спину, тень получается угрожающе длинная, чёрный-пречёрный предвестник Истошного Мява.
Чувствую, как покалывает в пальцах ног, будто они превращаются в кошачьи лапы, как отрастают когти, как раскаляются коленки, першит в горле и чешется язык. В голове – громы и молнии, среди них ерошится ярость, одежда становится тесной, а по спине скачет тысяча диких волков. Мне хочется рвать и метать, орать и рычать, кусаться, на всех бросаться, колотить-молотить, всех и вся колошматить и бить, с места сорваться, куда глаза глядят мчаться, бежать-бежать-бежать, а потом упасть и с земли не вставать.
Королевский сад дрожит, увидев мои лапы, я сбрасываю и переворачиваю всё, что попадается под руку, и тут, и там, то вазу, то стул, кажется, я уже не в себе и не очень-то понимаю, что происходит. Бью чем попало по чему попало, колочу по дверям, пинаю калитку так, что оконные стекла дребезжат, – вот тут-то всё и начинается по-настоящему. Когда Маулина готова устроить Мяв, она встаёт посреди сада, руки-ноги надуваются, вены как садовые шланги, кровь в них пульсирует, словно у тяжеловеса, поднимающего двухсоткилограммовую штангу, на спине вылезает и становится дыбом длинная тёмная щетина, под ней перекатываются горы мускулов, на плечах и ногах тоже – в Маулине просыпается медвежья сила. Она играючи вырывает из земли деревья (или хотя бы пучки травы – но большие, ОЧЕНЬ большие!), руками-лапами роет и роет землю, превращая свою норку под грушей в дальнем углу сада в Пещеру Ярости.
Ярость растёт и растёт, становится как небоскрёб, как цунами, как взрыв, как землетрясение, как извержение вулкана, как вселенская катастрофа.
Это не девочка, говорят про неё люди, это конец света, только посмотрите, как она кипит и клокочет, стоя по грудь в земле. Слёзы льются, стены шатаются, птицы разлетаются, тучи закрывают небо, скоро грянет гроза. Она должна выйти наружу, вылиться вся без остатка – эта дикая, истошная, необузданная ярость.
После Великого Мява в сад осторожно прокрадывается Тот Человек, он хочет взглянуть на величайшую в мире Мявунью, которой нет равных ни на одном из семи континентов. Наконец он отваживается посмотреть на неё. Паулина лежит в норке под грушей. Она спит. Она очень устала. Руки у неё грязные-прегрязные.
Тот Человек хочет взять девочку на руки, отнести её в дом, но тут она просыпается и шипит, как змея. У неё нет больше сил, но сдаваться она не собирается и впивается зубами ему в руку. Тот Человек отходит к калитке. Девочка слышит, как он говорит по телефону, и снова проваливается в сон.
Потом девочкин нос чует мамин запах, и Мяв бесследно испаряется. Она на заднем сиденье машины, едет в Пластикбург, там её ждут мягкие подушки и тёплое одеяло. Мама чем-то гремит на кухне. Пахнет горячим молоком, корицей и шоколадом.
Глава 20
Боль как жвачка
Мы сидим по-турецки на маминой кровати и едим хлеб с мёдом.
Я говорю:
– Вот не понимаю, почему ты не рассказала мне уже давно, с самого начала.
– Я не могла, Паули. Я сама вначале не хотела верить. Не могла никому рассказать, даже выговорить невозможно было, понимаешь? Вся жизнь оказалась под вопросом, всё, что я есть, кто я есть. Вроде все мои силы со мной, я могу делать, что хочу, я сильная, я – это же я, а потом… Потом вдруг приходит врач и говорит: очень может быть, что в самом скором времени ты больше не сможешь ходить. И тебе понадобится всевозможная помощь. И со зрением тоже возникнут проблемы. Вот это всё.
– Но с Тем Человеком ты всё-таки поговорила.
– Да.
– Это несправедливо.
– Паули, я решила от него уйти и должна была объяснить, почему я это делаю.
– Вот это я ВООБЩЕ не понимаю!
– Я тоже до сих пор не совсем понимаю. Но по-другому было нельзя. Я не хотела быть слабой, больной. Не хотела, чтобы наша любовь постепенно разрушалась. Просто не хотела этого, а хотела ясности, определённости, чтобы уж отрезать раз и навсегда, а не так… Вот представь: ему придётся за мной ухаживать, а мне придётся эту помощь принимать, не противиться ей. Кто знает, как это получится, смогу ли я нормально с этим жить или мне это будет в тягость… Я не смогу давать ему то, что он хочет получать от жизни, не смогу радовать и буду только мешать. А я не хочу мешать, не хочу разрушать его жизнь. Он же не смог бы уйти сам, ведь я болею, а больных нельзя просто так взять и бросить. Я не хотела всего этого. Не хотела видеть, как всё, что у нас было, всё, что мы есть, наша Мауляндия – и вообще всё – летит в тартарары и рушится. Поэтому пришлось так поступить.
– Нет, ты правда чокнулась. Чушь редкостная.
– Паулина, послушай. Я знаю, ты на моей стороне, ты тут, со мной. Но было бы лучше, если бы ты когда-нибудь переехала к па… к Тому Человеку.
– Нет.
– Ладно. Но ты про это всё-таки не забывай. Тот Человек есть, ничего ужасного он не сделал, и тебе не за что его наказывать. Он тебе не чужой, ты ему не чужая, а со мной…
– Нет. Нет, нет, нет. НЕТ! И всё равно: ты должна была мне сразу всё сказать!
– Да, наверное, ты права. Я только… я думала, это будет немножко чересчур – взять и вывалить на тебя всё сразу. Расставание, переезд… ещё и это.
– А кто говорил, вот только что говорил, что лучше взять и отрезать разом? И что именно этого ты не хотела – чтобы боль тянулась как жвачка, да?
– Ах, Паули, иди ко мне, – говорит она, чуть-чуть улыбается и обнимает меня, и руками, и ногами, а я думаю: долго ли она ещё сможет так делать?
