Руне Белсвик - Простодурсен. Зима от начала до конца (сборник)
Но я вынужден напомнить, что это был совершенно новый день. А вовсе не старый день годичной давности, вернувшийся сегодня. Ковригсен увидел это, едва он распахнул широкую дверь пекарни. Эти пушистые зимние сугробы, похожие на безбрежный торт. Эти новые облака.
Но Лягуха, который должен был стоять на своём месте и улыбаться, не было. На крыльце виднелись только заледеневшие следы вчерашних покупателей.
И что прикажете делать? Ковригсен закрыл дверь и снова распахнул её. Напрасные хлопоты. Искрящийся новенький день есть, а Лягуха нет как нет.
– Фу ты ну ты! – опечалился Ковригсен. – Ширли-мырли! Фигли-мигли! Трали-вали! Чтоб не сказать хухры-мухры! За что такой шурум-бурум на мою бедную голову?!
За этими нежданными неприятностями нам с вами надо не забыть старого кренделя Сдобсена. Из всех времён года он не любил зиму. Поэтому зимой бедняга спал сколько хватало сил, лишь бы подольше не открывать глаза на своё пыльное, захламлённое жилище. Но, как назло, стоило ему захотеть поспать подольше – и он вскакивал ни свет ни заря. И ничего с этим поделать не мог. Такова его несчастная жизнь.
Первое, что попалось ему на глаза, когда он их открыл, – опрокинутый молочный стакан. Понять, что он молочный, было уже непросто. Пыль, которая непрестанно множилась в воздухе, осела на стакан и на стол, они сделались ровного липкого серого цвета. Горлышко стакана наполовину затянул паутиной маленький паучок, какавший прямо там, где он коротал дни в ожидании весны и жирных мух.
Окно тоже не блистало чистотой. Снаружи застыли грязные дождевые разводы, а изнутри к нему был прислонён сохлый букет колосьев, осыпавшийся трухой.
Всё это можно было бы перетерпеть до той поры, пока на улице не потеплеет и не посветлеет. Когда бы нахальное солнце не высунуло свою бледную физиономию, зачем-то осветив всю эту пакость.
И печка у Сдобсена была не очень. Поскольку хороших просушенных дров у него не водилось, считай, никогда, то железные части печки заржавели. Правда, ржавчину на печке гармонично дополняли собой ржавые гвозди, торчавшие из стен, и ржавый ящик под столом.
По всему дому пахло старыми, наполовину потраченными днями и двумя прокисшими от воды башмаками. Случалось, что другие запахи пытались пробиться сквозь эти два и утвердиться, но обычно быстро оставляли напрасные попытки.
Нелегко быть мной, думал Сдобсен тем утром. И никто не понимает, как это трудно. Вечером, ложась спать, я Сдобсен. И утром, когда пора вставать, тоже Сдобсен. Весь день я Сдобсен, а башмаки мои не просыхают уже четыре года. А скоро марципановый праздник. Великий день, когда все светятся радостью. А во мне радости нет. Не могу я идти на праздник в таком настроении.
Пожалуй, пора броситься в реку с криками «Спасите! Помогите!». Наверняка в приварок к помощи и спасению получаешь разные другие радости. Например, тёплый кисель из понарошки и слова утешения от всех. Глядишь, настроение исправится. А заодно и сам ополоснусь, и одежду освежу.
Ему показалось, что план гениальный, и с ним всё изменится к лучшему.
Но ведь возможны осложнения? На улице зима. Речка очень холодная. И он наверняка простудится. И будет лежать один в кровати, пока остальные станут веселиться и есть марципаны. Бедный я, несчастный, думал Сдобсен. Вот лежу я, лежу, а они себе празднуют и пируют, пируют и празднуют. Я ведь могу до того заболеть, что даже не захочу марципанов?
Остаётся заблудиться в лесу и звать на помощь. Но придётся зайти страшно глубоко в лес. А если зайти так далеко, как надо, чтобы заблудиться, то там кричи не кричи – никто не услышит. И всё пройдёт впустую. Или он, неровен час, заблудится по-настоящему.
Ох, нет, думал он. Нет, нелегко быть Сдобсеном. Тем более в этой стране. Надо бы мне переехать за границу, там о таких, как я, заботятся.
Он завидовал своим соседям. Октава поживает так отлично, что даже насвистывает, когда колет дрова. Ну разве могут быть проблемы у тех, кто колет дрова со свистом, думал Сдобсен.
Не то что я, бедный, тут же подумал он. Дрова рублю в сырых башмаках. Пока нарублю, насажаю заноз в руки. А поленья сыплются во все стороны и отшибают пальцы на ногах.
Ему стало до того себя жалко, что захотелось себя побаловать. Но ничего вкусненького у него не было. А готовить – сплошная морока, к тому же непременно или пригорит, или выкипит.
Бедный я, снова подумал он.
Какое несчастье непрестанно быть Сдобсеном. Ни тебе баловства, ни хоть капли утешения.
Тут-то и раздался стук в дверь.
Это ещё кого принесла нелёгкая мучить меня? – подумал Сдобсен. Зачем они отвлекают меня от моих глубоких мрачных дум? Неужели мне не дано даже погоревать о себе в тишине и покое?
О ужас, пришёл Пронырсен.
Конечно, вздохнул Сдобсен, если вдруг кто придёт, то обязательно самый противный из всех.
Что этому червяку здесь надо? По какому поводу он притащился собачиться на этот раз?
– Фуф, – сказал Пронырсен.
– Да, – ответил Сдобсен.
– Сидишь тут у себя и наслаждаешься жизнью?
– Нет, – ответил Сдобсен. – Я никогда не получаю от жизни наслаждения.
– Фуф, – ответил ему Пронырсен.
– Ты что-то ещё хотел? – спросил Сдобсен.
– Я только хотел дать тебе вот это вот. Я подумал – вдруг ты такое собираешь?
Пронырсен покопался в кармане и вытащил что-то. Оно блестело. Это было сорочье серебро.
Сдобсен застыл от ужаса. Пронырсен, можно сказать, ни разу к нему не заходил. Он вообще не из тех, кто ходит по гостям. Наоборот, он носу не кажет из своей норы за лесом, разве что спускается в пекарню Ковригсена за чёрствым хлебом.
Как понять, что он вдруг заявился сюда с красивым камешком?
– Ты хочешь отдать мне этот камень? – спросил Сдобсен.
– Да, – ответил Пронырсен. – Это, в сущности, пустяк. Но если ты хочешь.
– Спасибо, хочу, – сказал Сдобсен. – Это бесплатно?
– Да, – ответил Пронырсен. – Полностью бесплатно.
– Понятно. Тогда стоит, пожалуй, взять.
– Фуф, – ответил Пронырсен.
– Зато тебе теперь не придётся тащить эту тяжесть назад домой, – сказал Сдобсен.
– Да, большое спасибо, – ответил Пронырсен.
– Это я должен благодарить, – исправился Сдобсен. – Спасибо.
– На здоровье, – ответил Пронырсен.
Они стояли в дверях, кланялись, маялись, глядели по сторонам.
– Снега много, – сказал Пронырсен.
– Снега? – спросил Сдобсен. – Да, много. Ладно, тебе пора, у тебя дела стоят.
– Фуф, – кивнул Пронырсен. – Времена такие, что дел невпроворот.
– Тогда не буду дольше отвлекать тебя, – сказал Сдобсен. Вошёл в дом и закрыл дверь.
Он хотел покоя. Пронырсен оторвал его от важного дела, и теперь он мечтал снова вернуться к прежнему занятию.
Пронырсен стоял за дверью и был собой недоволен. Фуф, думал он, что это за сумасбродство? Что на меня нашло, чего это я потащился к Сдобсену и отдал ему камень? Как мне вообще пришло в голову отвлекать кого-то в рабочий полдень? Это всё надоеда лопата Простодурсена. Плохонькая, да дурная. Сию секунду пойду прямо домой и вышвырну её вон. Дальше так продолжаться не может. Расшвыриваюсь ценными камнями. Да ещё кому отдал? Чумазому неряхе Сдобсену. Фуф. Лучше б настучал ему этим камнем по ленивой башке, всё была бы польза.
Пронырсен злился на себя. У него не было привычки стоять под чужими дверями и рассуждать, как сейчас. Наоборот, его принцип был «не шастай по чужим дверям». Всё! Надо срочно бежать домой, выкинуть эту сумасбродку лопату, чтоб не смущала его покой, и быстрее в лес за дровами.
Но не прошёл он и нескольких шагов, как кто-то окликнул его по имени. К этому он тоже не был привычен. Обычно никто его имя не трогал. Да что же это сегодня за напасть! Неужто заграничные тётушки идут по его следу? А он тут в снегах, вдали от своей ловушки… Нет, это Октава неслась к нему на всех парах, вздымая вихри снега.
– Пронырсен, дорогуша! Какое счастье, что я тебя встретила! – заголосила она издали.
– Фуф, – буркнул Пронырсен. – Я спешу.
– Ты всегда спешишь, – сказала Октава. – Впрочем, сейчас под праздник спешка у всех.
– Потому что у них головы нет. Ах, марципан, ах, праздник… Не жалеют времени на ничегонеделанье и дуракаваляние.
– Вот именно, Пронырсен, лапушка. Ничегонеделанье – важная часть жизни. И в этом году мы будем валять дурака у тебя в норе.
– Чего?!
– Мы всегда устраивали марципановый пир у Ковригсена. Но мы боимся загнать нашего единственного пекаря вконец. А много места только у тебя.
– Фуф… Так ты собираешься выгнать меня из собственной норы?
– Выгнать? Да что ты! Конечно, ты останешься, ведь ты же будешь у нас метрдотель.
– Вы ещё и отель устроите?!
Ещё немного, и Пронырсен потерял бы сознание. Октава вылила на себя столько крепких духов, что Пронырсена одурманило. В разгар зимы от неё пахло летом, весной и осенью одновременно. Пронырсен почувствовал, что дрожит. Он только не мог понять, дрожит ли он от запаха, от холода или ещё от чего. И ему всё больше хотелось поскорее попасть домой, к лопате. Да-да, он вдруг поймал себя на мысли, что хочет очутиться у себя в норе и затопить печь, чтобы им с лопатой согреться. И он рассказал бы ей, какой несносный дурень оказался этот Сдобсен. А ещё он рассказал бы лопате, что Октава зверски надушилась и нацепила огромную шляпу. Бедная лопата, подумал Пронырсен, стоит там одна в холодной норе.
