Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
- Я, конечно, не учусь с Аллой в одном классе, - сказала я, - с ней учится мой сын.
- Какой сын? - воскликнул Арсений. - Ты что, женат? У тебя дети?
Генка скривил лицо и отвернулся. Шурик захихикал. Они решили, что я неловко пошутила. И тогда я медленно подняла руку и стянула с головы парик. У ребят округлились глаза.
Они все еще не могли прийти в себя, а я тоже была ошеломлена, как после удара. Так мы топтались, одинаково растерянные, непонимающие, что произошло и как быть дальше.
Я почувствовала, что должна, обязана все объяснить им.
Я сказала:
- Понимаете, ребята. Я артистка. Артистка-травести. Я играю на сцене мальчишек... Вы, наверное, бывали в театре, видели Гаврика? Я играю Гаврика...
Ребята непонимающими глазами смотрели на меня. Я им говорила одно, они думали другое. Я не знала, что мне делать. Горечь все сильнее жгла сердце. Мысль о том, что мой сын поднял руку на девочку... на женщину, больно сверлила мое сознание. И вдруг я подумала, что эти мальчики тоже могли ударить меня, они не знали, что я женщина. Они видели мальчишку. Мальчишку! А перед Аликом была девочка, и никакого грима.
В какой-то странной неловкости трое мальчишек топтались вокруг меня. Я позвала их в театр. Театр не отменяется.
- Ребята, идемте! Сейчас уже самое время. До спектакля осталось десять минут... Десять минут до спектакля.
Ребята не сошли с места. Удивление, вызванное моим перевоплощением, сменилось смущением; взрослая женщина, мать врага проникла в их мир, узнала их дела. Засветила чувствительную пленку их мальчишеских тайн.
- Уже поздно, - сказал Шурик и подтянул свои злосчастные брюки.
- Дома ждут, - поддержал его Генка.
- Мы, пожалуй, не пойдем в театр, - буркнул Арсений. - Спасибо за приглашение. В другой раз.
- В другой раз, - пробормотала я.
Ребята пошли прочь, а я осталась одна. Я не бросилась за ребятами. Я знала, что они уже не пойдут к студии. Что-то иное, неожиданное и странное, заполнило в них ту пустоту, которую должно было заполнить возмездие. Я стояла оглушенная, не зная, куда идти, что делать. Город стал чужим, люди чужими, они шли мимо, не замечая меня, не обращая на меня ни малейшего внимания, словно не видели. Только натолкнувшись, ворчали: "Что стоишь на дороге!" - и шли дальше, как мимо дерева. И вдруг я услышала голос Алика:
- Мама, что с тобой? Что ты здесь делаешь? Почему ты в гриме? У тебя что-нибудь случилось?
Его слова долетали до меня глухо и невнятно. Не отвечая на вопросы сына, я быстро зашагала по улице.
Он шел рядом со мной, заглядывал мне в лицо и продолжал расспрашивать:
- Мама, ты провалилась? Тебя освистали?
- Провалилась... освистали... - пробормотала я, не сбавляя шага.
- Я же говорил тебе... советовал, - он произнес эти слова мягко, сочувственно. Не так, как в прошлый раз.
"Говорил... советовал..." - как горькое эхо отдавалось в моей груди.
Потом мы долго шли молча, и вдруг он спросил:
- Ты убежала со сцены?
Он бросил на меня острый взгляд, словно уличая во лжи. Я промолчала.
Тогда он сказал:
- Ты обманываешь меня... Скажи правду.
Вместо ответа я запустила руки в карманы и достала оттуда сигареты и зажигалку "ролленс". Я сжала пачку в кулаке и зубами достала оттуда сигарету, как тогда, при мальчишках. Щелкнула зажигалкой. Мерцающий огонек появился на конце сигареты. Алик наблюдал за мной внимательно и настороженно.
- Хочешь? - Я протянула ему пачку.
Алик отказался.
- Я ведь по-настоящему не курю. Что ты делаешь на улице в гриме?
- Изучаю жизнь, - почти не подумав, отвечала я.
- Тогда другое дело, - сказал Алик, но продолжал смотреть на меня вопросительно, почти с испугом.
И от этого его неравнодушия я вдруг почувствовала слабый отблеск радости, недолгой радости, которая порой находит себе щелочку в темном горе. Я почувствовала, что ему не все равно, что со мной. Исчезли ледяные слова: "как дела", "нормально". На какое-то мгновение я забыла о главном об ударе, который пришелся по мне. Об ударе Алика...
- Я тут пристала к мальчишкам, - спокойно заговорила я, - разыграла небольшую сценку.
- Они же могли ударить тебя! - в голосе Алика прозвучал неподдельный испуг.
- Они не ударили меня, - твердо произнесла я. - Могли, но не ударили. А вот ты...
Я оборвала фразу на полуслове, но он все понял. Он понял, что я знаю про то, что он ударил девочку.
- Это совсем другое, - глухо сказал Алик.
- Нет! Не другое... - сказала я. - Она тоже будет матерью. А ты еще до того, как она стала... ударил.
- Мама... Она сама виновата... Она...
И тут со мной произошло нечто страшное - в первый раз в жизни со мной произошло это. Я остановилась. До боли сжала зубы и как-то неумело, неловко - не то что на сцене! - замахнулась и...
Проходившие мимо люди видели двух мальчишек - одного повыше, другого пониже. Они видели, как тот, что пониже, размахнулся и ударил своего спутника. Ударил, а сдачи не получил. И никакой драки не получилось. Им, прохожим, было невдомек, что это мать и сын. Мать, которая одна пошла против компании подростков, чтобы защитить сына. Хотела защитить, а сама ударила его.
- Ты пожалеешь об этом, мать, - пробормотал Алик и зашагал прочь.
Впервые в жизни ударила сына. Не маленького, а большого, взрослого парня. Ударила на улице при всем честном народе. И эта пощечина прогремела для меня на весь город, на весь мир. И мое сердце готово было разорваться.
Ночью он постучал ко мне в дверь. Я не ответила. Он все равно отворил дверь и вошел. Горел свет. Я лежала на диване одетая и невидящими глазами смотрела в потолок. Когда он вошел, я не пошевельнулась.
- Я знаю, что ты не спишь, мама, - сказал он. - Я понял, для чего ты была в гриме на улице. Ты хотела защитить меня.
- Нет! - вырвалось у меня. - Сперва хотела, потом уже нет.
- Пойми, что я один в целом свете. У меня нет друзей и нет девчонки, которая бы мне нравилась.
- До сегодняшнего дня у тебя была мать, - глухо отозвалась я.
Он покачал головой.
Я вопросительно посмотрела на него.
- Ты ничего не знала, что со мной творится. Я говорил "нормально", и ты успокаивалась. Алла сказала, что у всех актрис есть любовники... это обязательно... И у тебя тоже.
- Все равно, - с болью пробормотала я. - Ты не должен был.
- Она оскорбила...
- Все равно!
Он приблизился ко мне, и я обхватила двумя руками его голову. Я сжимала ее изо всех сил и все повторяла, повторяла:
- Все равно!.. Все равно!..
И слезы текли по моим щекам, соскальзывали на губы, и я чувствовала их горькую соленость... Все равно... Я прижимала его голову.
Если я выйду на сцену и сыграю сына Алика, сыграю его таким, какой он есть: холодного, скрытного, жестокого, думающего только о себе, любящего только себя и в чем-то беспомощного, продолжающего оставаться моим. Если я сыграю его таким, какой он есть, понравится ли это ребятам, сидящим в зале? Будут ли они одобрительно хлопать и срываться с мест, когда нужно будет защитить его? Или они останутся равнодушными? А может быть, кто-либо из сидящих в зале узнает в Алике себя, посмотрит на себя со стороны - и тогда что-то дрогнет в нем, сдвинется с мертвой точки? Что важнее? Может быть, мне удастся сказать им - похожим на моего Алика - то, что они не услышат ни от кого, вернее, посмотрев спектакль, они скажут это сами себе. А когда человек говорит трудную правду сам себе, это чего-то да стоит. Это многого стоит.
Я буду выходить на сцену и играть собственного сына. Может быть, мне не будут хлопать и никто не бросит к моим ногам даже скромной ромашки. Пусть. Я иду не на сцену, я иду в бой.
Я натягиваю желтый паричок. Он жмет голову, а шпильки, которыми он крепится, колются, все время дают себя знать. Но я натягиваю на голову парик, как рыцарский шлем или как шлем бойца. Не думайте, что шлем не давит на голову, а сидит легко и элегантно. Это только на картинках или в кино. Я надеваю рубашку без двух пуговиц и потертые - непременно потертые! - штаны. И кеды, и беретку с суконной вермишелинкой на макушке. Я накладываю грим, грубый, цвета обветренного мальчишеского лица. Мне трудно ходить на руках, карабкаться на деревья, сбивать с ног хитрым приемчиком. Я ведь женщина. Не очень молодая. Но я пойду, вскарабкаюсь, дам подножку. И надо будет - свистну, сложив пальцы колечком. Потому что я - артистка-травести. И я должна так здорово изображать мальчишек, чтобы никому в голову не пришло, что я не мальчишка. Они должны идти за мной. Они должны верить мне. Потому что никто не сумеет сказать им трудную правду так, как смогу я.
Звенит третий звонок.
Я делаю глубокий вдох и выхожу на сцену.
ГОНЕНИЕ НА РЫЖИХ
Таня стояла в ванной комнате перед зеркалом и внимательно рассматривала себя, словно видела впервые. Она медленно провела рукой по волосам, коснулась пальцами бровей и прижала руку к виску. Она осталась недовольна встречей с самой собой и тихо произнесла:
- Я знаю, это потому, что я рыжая.
Ей на память сразу пришел разговор с Ритой, и она как бы услышала голос подруги:
