Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
Не успел Каштанов и рта открыть, как у него на столе выросла стопка заявлений от желающих получить золотую медаль в вечерней школе.
Каштанов перебрал листки.
— Сапрыкин? — говорил он. — Судя по физике — вполне может получить… Лазарев тоже… Киреева? Киреева обязательно получит… Козликов Владимир? Ну что же, и Козликов получит, если постарается… Желание, во всяком случае, похвальное.
Ребята переглядывались. Никогда нельзя было угадать реакцию Алексея Алексеевича! А что он сделает в следующую минуту? А вдруг пойдет и подпишет все эти заявления у директора. Костромину-то подписали! А тогда что? Если подпишет? Завтра придут в школу — и что? И куда?
— Желание похвальное, и сплоченность приятная, — продолжал Каштанов. — А за что, собственно, боролись? За это самое… Куда один — туда и все, так? Так мы будем жить? — Каштанов помолчал. — Вы мне лучше скажите: кто из вас знает, почему Костромин ушел? Я не спрашиваю — почему, и вы можете быть уверены, да вы и так уверены в том, что я не стану спрашивать, в чем дело. Мне интересно: знает кто-нибудь или не знает? Поднимите молча руку.
Ни одна рука не поднялась. Все оглядывались на Машу, но и она не могла поднять руки, нечестно было бы.
— Ну что ж, тогда будем считать — потянулся человек за медалью… Гусей крикливых караван тянулся к югу… — Каштанов помахал стопкой заявлений.
— Да не слушайте вы их, Алексей Алексеевич! Им бы только посмеяться! Сколько можно смеяться? — поднялась с портфелем в руках Маша. — Сколько? — повторяла она. — Мне просто интересно!
И она выбежала из класса.
Каштанов сидел опустив глаза. Образовалась пауза. Все ждали, что он скажет. Но он не спеша открыл журнал, заложил в него заявления, прихлопнул ладонью и поднялся:
— Учиться!
И начал объяснять урок.
Тут лишь дошло до ребят, что с Костей Костромой, наверно, очень плохо. Дело не в том, знают они или не знают.
Что-то ему очень плохо…
Семейно-личные обстоятельства Кости, действительно, были трудными.
Гена, старший брат Кости, на пять лет старше, никак не мог пристроиться к жизни. Работал на заводе плохо, пил, гулял, оскорблял маму, с отцом почти не разговаривал — вернее, отец с ним не разговаривал, обиделся отец на Гену.
Так было давно, и ничего с этим не поделать. Когда Геннадий куражился, Костя уходил из дому к товарищам или старался задержаться в школе, — в такие дни все ребята удивлялись, какой он веселый человек. Костя, и как страстно хочет он, чтобы все у них в ватаге было хорошо. И Сережу с Игорем он первый бросился спасать, потому что падение Гены началось как раз с того, что его оставили на второй год в седьмом классе, — Костя тогда совсем маленький был, но помнит, что с тех пор в доме стало неспокойно. А как еще может быть, если отец отвернулся от старшего сына?
А однажды случилось так, что Костя услыхал ночью разговор отца с матерью. Отца позвали в отдел кадров и предупредили, что Геннадия выгоняют с завода — да еще со статьей.
— Со статьей! — повторила мама и, наверно, прикрыла рот рукой, потому что дальше ее было почти не слышно. — А ты? — спросила она отца.
— Я? — сказал отец. — Я сглотнул вот тут комок — и пошел.
Эти слова отца, особенно интонация, с которой они были произнесены, не давали покоя Косте.
Они тогда долго говорили, а Костя лежал и слушал, держал в уме: «Сглотнул вот тут комок — и пошел».
Отец объяснял матери:
— А что они еще с ним могут сделать? Смена, а он у батареи лежит спит. С похмелья. Был бы еще умелец, мастер. У нас кто умеет — все простят. А он никчемный в цеху, так, балаболка. Его иначе не называют, я слыхал. Наш сын — балаболка… Это ведь кажется, что на заводе тысячи. Подумаешь, один у батареи спит. А каждый на счету. Это же не бульвар, это цех, — неторопливо говорил отец не столько, видимо, матери, сколько самому себе, стараясь обелить людей, прогнавших его сына. Костя понимал его: ему нужна справедливость. Если справедливо — то что ж… Вот он и доказывает: — Это же не бульвар, нет… Один спит у батареи, а план на него идет, кто-то его обрабатывать должен. А у нас новый директор, за дисциплину взялся…
Мама что-то спросила.
— А! Петух, — насмешливо сказал отец. — Прокукарекал по радио на весь завод: сверхурочных больше не будет, по субботам будем отдыхать, как положено, как все люди… Ну, неделю — помнишь? — продержался, а потом опять. План не потянули. Ну, бывает… Завод, и поставщики подводят… А не получается — не кукарекай! Я к нему пошел…
Костя и не слыша знал, что мама сейчас говорит. Она говорит отцу, как всегда:
— Из всех людей — людей сделать хочешь?
— А что? Ему авторитет государство дало, а он его роняет. А страдать кто будет? Все равно рабочий. Мы с государством повязаны: оно страдает — и мы в той же мере… Нет, я что хочешь кому хочешь скажу, хоть ты директор, хоть кто… А теперь? Теперь мне каждый заткнет рот. Ты, скажут, сына своего пойди поучи, у тебя сына со статьей выгнали… Что ты нас учишь? Теперь я пешка… Был король, да не долго. Пешка. По Геночкиной милости. И что такое? Двух парней родила, а они как день и ночь…
Костя больше не слушал, а стал размышлять: похожи ли они с Геной? И чем больше думал, тем больше, как это ни странно, находил, что похожи они характером и вдвоем на отца похожи. Так же нужнее всего на свете им справедливость, и так же из всех людей хотят они людей сделать, и так же терпеливы — до большой обиды, и так же вскипает у них сердце… Брат! Брат!
Но любит ли он его? Или ненавидит?
«Я сглотнул вот тут комок — и пошел».
* * *Но что же он может сделать? Чем помочь отцу? А Гене чем помочь?
Пробовал говорить с ним, и не раз, но…
— Что ты понимаешь, цыпочка? — отвечал Гена. — Ты постой у этого полуавтомата… Был бы хоть автомат, или совсем без машины, руками что делать, а то суешь в него пруты железные, суешь — и сам во вторую половинку автомата превращаешься… Он — пол-автомата, и я при нем вторая половина, да еще он мною командует… Но я же не железный… И масло кругом, вонища, дышать нечем…
— А молоко не дают за вредность?
— Пропади они со своим молоком… А в получку — сорок рублей. Да это что же — человеку, и получать сорок рэ? Их только и можно, что пропить, больше ничего…
— А ты прогуливай поменьше…
Но это Гене от младшего брата слышать невозможно. Он начинал паясничать, задираться, называть Костю «активистом», «химиком», спрашивал о будущей карьере его — балаболки…
Вот за это Костя ненавидел брата. И как он стал балаболкой? И в классе мог он, Костя, осадить любого: не болтай!
От болтовни, от балаболок заходилось сердце у Кости.
А еще это унизительное чувство бессилия против доводов Гены.
Что он может Гене сказать, если тот в цеху, в дыму, в жаре, а он дома? Сказать: сам виноват? Сказать: я тоже после школы на завод пойду? Пустые слова, болтовня! Молчи, Костя!
Так Гена всем дома рот заткнул. И отец ему ничего не скажет, не хочет с балаболкой разговаривать, и мать — молчи, и Костя — молчи…
А не мог он молчать, не выносил он это — молчать, когда надо что-то делать.
Выход был один, другого Костя не видел. Он должен пойти работать на завод — сейчас же, немедля! Чтобы не смел с ним так разговаривать старший его брат! И чтобы отцу не смели говорить, будто у него плохие дети, чтобы не пришлось отцу больше глотать комок в горле. Пойдет на завод, переведется в вечернюю школу, и Гена пусть поступает. Девятый, десятый, одиннадцатый — три года быстро пролетят.
— Пойдем, Ген, вместе! — говорил Костя. — Я тебе все домашние работы писать буду, я тебе на контрольных шпаргалки передавать буду! Пойдем! И отца так жалко!
— Жалко тебе его? — отвечал Гена. — Да ему на меня, например, начхать с высокой колокольни… Ему бы только гордость свою… Мужик в большом порядке, уважение, ночью начальник цеха за ним приезжает, машину к дому подгоняют, чуть не под ручки ведут… А сынишка-то подгадил, хе-хе-хе… Выходит, не вполне он, а? Вот он на меня и не глядит… А уберись я куда подальше, чтоб никто его позора не видал, — он и успокоится! Он обо мне и не вспомнит, как там бедный Геночка!
На этом месте своих рассуждений Гена чуть не плакал — он вообще был слезлив, чем доводил Костю до исступления. Балаболка! Костя хватал узкую тахту, на которой обычно возлежал Гена, и тащил ее вместе с братом из комнаты в гостиную — не будет он с ним в одной комнате!
Костя молча вытаскивал его, разворачивая тяжелую тахту, а брат хихикал, кривлялся:
— Ту-ту! Поезд едет, рельсы гнутся… Ту-ту-у!
Но не может же он брата из дома выгнать! Он и руку на него никогда не поднимал, и не дрались они никогда — пять лет разницы. Гена богом был для него раньше, и, когда брат выходил поиграть с ними, с малышами, таксе счастье было! Такой визг стоял! Гена играл с ними в войну, совал головой в сугроб — терпи, говорил, три минуты! Это называлось у них «партизанская клятва». И всем мальчишкам во дворе он давал звания. Никто не оспаривал этого его права! Кому капитана присвоит, кому лейтенанта, а Костю он сделал младшим сержантом. Сколько ни просил Костя, сколько ни плакал, так его Гена в звании не повысил, так он и вырос в звании младшего сержанта среди капитанов, лейтенантов, полковников… И даже один адмирал во дворе у них был.
