В Левшин - Искатели необычайных автографов
Мате показалось было, что они опять над Парижем. Но Фило сразу определяет, что никакой это не Париж, а совсем даже наоборот - Руан.
- Браво, брависсимо, мсье Фило! - восхищается бес. - Узнать Руан, несмотря на туман (ко-ко, я даже стихами заговорил!), - такое, знаете ли, удается не каждому.
- Почему же "несмотря"? - гордо возражает тот. - Я узнал его именно благодаря туману!
- Вот как, мсье! Стало быть, с географией вы знакомы не так плохо, как уверяли.
Но Фило объясняет, что дело не в географии, а в живописи. Человек, хорошо знакомый с живописью, непременно узнает Руан по знаменитому Руанскому собору.
- Пусть меня истолкут в ступке и просеят через решето Эратосфена, если я вижу хоть что-нибудь похожее на собор! - петушится Мате. - Я вообще почти ничего не вижу.
- А разве я сказал, что Руанский собор виден? - надменно вопрошает Фило. - Ничего подобного! Его прекрасные могучие очертания лишь угадываются в молочной мгле. И именно таким - еле угадывающимся, невесомым, как бы растворившимся в облаках - изобразил его французский живописец Клод Моне50. Впрочем, нет, не изобразил, а только еще изобразит через два с лишним столетия.
- Как вы сказали? - переспрашивает Мате. - Через два с лишним? Отлично. Стало быть, есть еще время отговорить его от этой затеи. Охота была рисовать то, чего не видно!
Фило безнадежно вздыхает. Этот упрямый математик все еще ничего не смыслит в искусстве! Поймать неуловимое: запечатлеть игру воды, капризы солнечного света, оставить на полотне мимолетное впечатление - в общем, изъясняясь словами русского стихотворца Фета, передать "ряд волшебных изменений милого лица" природы, - разве это не увлекательная задача для художника?
- Да, да, - лопочет бес, - впечатление... импрессион... Если не ошибаюсь, именно от этого существительного произойдет термин "импрессионизм".
- Вот-вот, - подтверждает Фило. - В конце девятнадцатого века импрессионистами назовут художников, стремящихся передать прихотливую, изменчивую поэзию живой натуры... Хотя стоит ли толковать об этом с человеком, который, живя в Москве, ни разу не бывал в музее на Волхонке!
- Зачем? Чтобы посмотреть на Руанский собор, которого не видно? отшучивается Мате. - Увольте. Это ведь можно и здесь, в Руане! Кстати, собор - не единственная местная достопримечательность, надеюсь?
- Ни в коем случае, мсье! - услужливо заверяет бес. - Руан - древний и почтенный город, благородная столица Нормандии, один из крупнейших портов страны, славный своими кораблями, сукнами и конечно же знаменательными событиями. В тысяча четыреста... дай бог память! - ах да, в тысяча четыреста тридцать первом году здесь сожгли Жанну д'Арк.
Мате саркастически ухмыляется. Нечего сказать, подходящий повод для гордости!
- Увы, мсье, событие и впрямь не из радостных. Зато именно в Руане родился и здравствует по сей день мэтр Пьер Корнель.
Мате делает попытку потереть лоб (верный признак, что он старается что-то вспомнить) и чуть не выпускает из рук конец Асмодеева плаща. К счастью, Фило, изловчившись, вовремя толкает друга ногой и тем спасает от погибели. Но не от позора!
- Мате, - произносит он замогильным голосом, - вы ничего не знаете о Корнеле.
- А почему я должен о нем знать? - защищается тот.
- То есть как это - почему?! Да ведь он родоначальник французской классической трагедии, автор бессмертного "Сида"! Совершенство этой пьесы даже в поговорку вошло. Когда француз хочет что-нибудь похвалить, он говорит: "Это прекрасно, как "Сид"!"
- Ну и что же? Бессмертных трагедий много, а я один.
- Кха, кха, - деликатно покашливает черт. - Что верно, то верно, мсье. Но коль скоро вы находитесь во Франции семнадцатого века, нельзя же вам не знать о пьесе, которая пользуется здесь столь шумной славой. Премьера прошла с таким небывалым успехом, что кардинал Ришелье чуть не лопнул от зависти.
- Так ему и надо! - с сердцем перебивает Фило. - Пусть не лезет в литературу! От его бездарных пьес мухи дохнут.
- Что толку, мсье? Он по-прежнему мнит себя непризнанным гением и преследует Корнеля своей ненавистью.
Фило презрительно улыбается. Старый графоман! Напортить Корнелю он еще может. Но творениям его - ни за что! "Сид" навсегда войдет в репертуар французского классического театра. Роль легендарного испанского патриота, героя освободительной войны, для которого честь превыше любви, а любовь превыше жизни, будут исполнять лучшие актеры Франции, в том числе несравненный Жерар Филип...
- Жерар Филип! О, о! - закатывается Асмодей. - Какой артист! Какой человек! И какая ранняя смерть... Ему суждено умереть всего тридцати семи лет - как Пушкину и Маяковскому... И знаете, что на него наденут, перед тем как опустить в землю? Костюм Сида. Тот самый, в котором он столько раз выходил на сцену, чтобы пережить славную судьбу своего любимого героя...
Голос у Асмодея дрожит. Но у Мате не хватает духа упрекнуть его в излишней чувствительности. Он долго молчит, терзаясь острым чувством досады и недовольства собой, проклиная незримую стену, которой сам же добровольно отгородился от чего-то важного и прекрасного.
Его возвращает к действительности легкий толчок: Асмодей затормозил, и филоматики повисли над каким-то зданием.
-Улица Мюрсунтуа, - тоном заправского кондуктора объявляет черт. Особняк его превосходительства интенданта руанского генеральства.
Филоматики возмущенно переглядываются. В чем дело? Знакомство с интендантом какого бы то ни было генеральства вроде бы в их намерения не входит...
Но тут крыша исчезает, и друзья видят массивный, заваленный бумагами письменный стол, над которым склонилась фигура в коричневом штофном халате.
Щелкая костяшками счетов, человек что-то подсчитывает при свете одинокой свечи. Тонкие губы его беззвучно шевелятся, воспаленные веки то и дело болезненно жмурятся и моргают. Подсчитав сумму, он аккуратно вписывает ее в большой лист, где длинные колонки цифр замерли, как солдаты на параде.
Мате напряженно вглядывается в немолодое, усталое лицо. Боже мой, либо он ничего не понимает, либо это...
- Паскаль-отец, - заканчивает за него Фило. - Но как он, однако, постарел!
Бес, по обыкновению, сокрушенно разводит руками. Ничего не попишешь, годы! Годы и заботы. Нетрудно заметить, что у господина интенданта дел по горло... И то сказать, служа при кардинале Ришелье, не соскучишься! Правление этого многомудрого и многоопытного мужа сопровождается поминутными народными восстаниями. Очень уж он прижимист! Простой народ, по его мнению, подобен выносливому, привычному к тяжестям ослу, который куда больше портится от продолжительного отдыха, нежели от работы. Но народ, оказывается, не такой уж осел. Кардинальское остроумие ему решительно не по вкусу. Французские провинции протестуют против непосильных налогов, а уж Нормандия, которую доят с особенным усердием, - пуще прочих. Несколько лет назад здесь вспыхнуло так называемое восстание босоногих. Затем разразилось восстание в Руане - настолько свирепое, что главный руанский прокурор (да будет ему тепло на том свете!) скончался от страха. Нечего и говорить, что восстания были подавлены с образцовой жестокостью: карательную экспедицию возглавил сам всемогущий канцлер Сегье! И вот тогда-то, заодно с канцелярской свитой, прибыл в Руан новый интендант.
- Да, незавидная у него должность, - брезгливо морщится Фило. - Зато и доходная, должно быть...
Асмодей недовольно сопит носом. Доходная? Разумеется. Для кого-нибудь другого. Но не для человека по фамилии Паскаль. Ох уж эти Паскали! Они так безнадежно порядочны, так боятся запятнать свою совесть, что мало-мальски здравомыслящему черту и в голову не придет искушать их. Пропащая работа!
- Вам виднее, - усмехается Фило. - Только если ты так уж совестлив, зачем же тогда в интенданты идти? Служить орудием королевского произвола вроде бы не самое подходящее занятие для порядочного человека.
- Так это по-вашему, мсье. А Паскаль-старший - потомок старинного судейского рода, жалованного дворянской грамотой еще при Франциске Первом. У него свои понятия о чести. Да и не по доброй воле пошел он в интенданты, а единственно для того, чтобы избежать тюрьмы и не осиротить трех нежно любимых детей, и так уж обездоленных безвременной смертью матери... Надо вам знать, мсье, - разъясняет черт, - в 1638 году правительство прекратило выплачивать ренту мелким капиталовладельцам. Возмущенные рантье взбунтовались, и кто бы вы думали оказался главным подстрекателем беспорядков? Этьен Паскаль! Разгневанный Ришелье, само собой, приказал упечь его в Бастилию, и опальный математик скрывался в Оверни, терзаясь беспокойством за семью, которую из предосторожности оставил в Париже. Счастливый случай умилостивил грозного кардинала. Он отменил приговор и пожелал облагодетельствовать прощенного выгодным назначением. Великие люди, знаете ли, охотники до широких жестов, хоть и нередко совершают их из мелкой мести. Дескать, вот как, сударь? Вы против меня взбунтовались? Так не угодно ли послужить под моим началом?
