Василий Смирнов - Открытие мира
Так и есть, больно. Вот уж и под ложечкой прямо ножом режет. О-ох!
Страдальчески морщась и бережно поддерживая обеими руками живот, Шурка начинает часто оглядываться.
- Ну, чего ты? - тревожно спрашивает мать, отрываясь от моленья.
- Брюхо болит... до ветру смерть хочется...
Стойко выдерживает синие молнии рассерженных материных глаз. Физиономия у Шурки самая невинная. "Да, да, болит живот, - говорит она, и ничего тут не поделаешь".
- Ишь тебя не вовремя! Сказывала, объешься пряженцами! - шипит мать и легонько поддает под зад свободной рукой. - Иди... Да смотри у меня... сей минутой обратно.
Шурка врезается в толпу баб. Терпкие запахи нафталина, репейного масла, пота и дегтя обрушиваются на него. Стараясь не дышать носом и здорово работая башмаками, Шурка головой прокладывает себе дорогу. Подолы шерстяных сборчатых юбок хлещут его, кованые каблуки мужицких сапожищ грозят отщемить ступни.
Второпях налетает Шурка на медное блюдо церковного старосты, совершающего обход молящихся прихожан. Со звоном летят на пол грошики и копейки.
- Вот я тебя, стервец!
Но Шурка уже одолевает на паперти последние препятствия - каменных старух и нищих.
- Уф-ф!
Приветливо светит солнышко. Весело тараторят на колокольне галки. Звонко гремят в роще последние удары хлопотливых лавочницких топоров. Откуда-то, должно быть с Волги, набежал гуляка-ветер и треплет густую листву могучих кладбищенских берез.
- А-ах! - вздыхает Шурка всей грудью.
Точно из затхлого, темного подполья вырвался он и никак не надышится, не насмотрится на этот обычный, но такой светлый, живой мир.
Так хорошо вокруг, что даже живот это чувствует, совестится беспокоить Шурку и перестает болеть.
Знакомые ребята, подобно Шурке, правдами и неправдами удравшие из церкви, толкутся за оградой на лужайке, свистят, пищат, смеются. Иные счастливцы уже грызут орехи, сосут леденцы, жуют прохладные мятные пряники.
- Кутью ел? - спрашивает, подходя, Яшка Петух; он в полосатой новой ластиковой рубашке.
- Нет.
- Э, дурак! Сегодня сорочины по дяде Игнату, забыл? Тетка Аграфена на паперти с кутьей стоит. Я четыре раза подходил... скусная, с изюмом. Двинем?
Шурка колеблется. Отведать сладкой кутьи он не прочь, но идти снова в душный церковный мрак не хочется.
- Черносливинки попадаются! - соблазняет Яшка.
Против чернослива устоять невозможно.
Они протачиваются вьюнами на паперть. У церковной двери стоит стиснутая молящимися, горбатая, грузная Аграфена, мощными локтями удерживая за собой выгодное местечко. Пот с нее так и льет. В руках она бережно держит глиняную плошку с вареным рисом, заправленным изюмом. Чайная ложка торчит в кутье. Чернослива что-то не видать.
- Со дна поддевай, там черносливинки запрятаны, - шепчет Яшка и бывалым, решительным движением тянется за ложкой.
- Проходи, проходи, баловник... который раз прикладываешься, обжора! - сурово говорит Аграфена, прижимая плошку к горбатой груди.
- Обозналась, тетенька Аграфена, первый разик, ей-богу! - тоненько, не своим голосом, пищит Яшка. - Дай помянуть новопреставленную душу дяденьки Игната... Хо-ро-оший был мужик! - как взрослый, проникновенно говорит Яшка.
- Обознаешься тут... - сдаваясь, растроганно ворчит горбунья. Перекстись, поминальщик!
Петух быстро крестится и, загребая полную ложку кутьи, отправляет добычу в рот. Шурка следует примеру, норовя побольше поддеть изюма.
Приятели возвращаются за ограду. Шурка недовольно замечает своему другу:
- Наврал ты про чернослив!
- Наврал, - сознался Яшка. - Разве такая горбуша бедная черносливинок положит?.. Айда на Волгу купаться!
Они долго плещутся в воде, лежат на солнышке в горячем, похрустывающем песке, плоскими камешками "пекут блины" на спокойной глади реки. Шурка рассказывает Яшке со всеми подробностями про утреннюю рыбную ловлю, и зависть друга ему приятна.
В церковь они попадают к крестному ходу. Шурка с трудом разыскивает мать и встает позади нее. Она устала держать Ванятку на одной руке, почти не крестится, о чем-то думает и не вдруг замечает Шурку. А заметив, набрасывается:
- Где ты пропадал? Вот постой, ужо...
- Я пропадал? - удивляется Шурка. - Да все время сзади тебя стоял!
- Что-то не видно было.
- Ну, еще бы, - хитрит Шурка. - Народу эвон сколько, а я маленький. Разве увидишь!
Глава XXI
ПРАЗДНИЧНЫЙ СТОЛ
Сразу после обедни пришли гости. Первой прилетела сестрица Аннушка, коротконогая, постоянно говорившая нараспев, быстроглазая толстуха. Перекрестившись на образа и пропев: "С пра-аздничком, братец Миколай и сестричка Пелагея!" - она вызвалась помогать матери уставлять на столе угощение. И так рьяно принялась за дело, рыская из кухни в зало, что мать ее похвалила:
- Ай, и ловка же ты, Аннушка!
- Будешь ловкой без муже-енька-а, сестричка. Ох, тяжела-а наша вдовья до-оля! Как жив был мой Ва-анечка, не знала я забо-отушки. Царицей жила, господи!.. Уж как мой-то Ва-анечка, бывалоче... лишний раз ступи-ить не давал...
- Запела! - проворчал отец, набивая в спальне блестящий портсигар папиросами.
- Врет? - шепотом спросил Шурка.
- Известно. Жила с братом Иваном, как кошка с собакой. Редкий день не дрались.
Из-за Волги пришел брат матери дядя Прохор, угрюмый, черный, как вар, сапожник. Вместе с ним пришли его жена тетя Настя и взрослая дочь. Не заходя в избу, дядя Прохор сел на крыльце, свернул черными негнущимися пальцами огромную козью ножку и задымил, односложно и неохотно отвечая на вопросы. Приползла, вздыхая и охая, слепая бабушка Матрена, которой Шурка очень обрадовался. У нее, как всегда, мелко и часто тряслась седая голова, точно бабушка постоянно кому-то кланялась. Пришли еще родственники, дальние, которых Шурка не знал и просто звал дяденьками и тетеньками, чинно поздоровались, расселись по лавкам и вступили с отцом в негромкую беседу.
Щелкая портсигаром, отец угощал дядей папиросами. Его расспрашивали о Питере, и он охотно рассказывал про свою хорошую жизнь, про большие заработки. И пуще прежнего уверовал Шурка, что отец его богатеющий человек. Сидя на скамье и болтая ногами, Шурка свысока посматривал на гостей, на их скромные, застиранные косоворотки и старомодные порыжелые кофты, без устали любуясь своей матроской и новыми башмаками.
Родственники сетовали на бескормицу, жаловались, что хлеба не родятся, коровы совсем перестали доиться, сахар и чай против прежнего в цене поднялись и керосин подорожал, а к белой муке прямо не подступишься.
Только и слышалось:
- Тяжело!
- Да, дюже плохо...
- Совсем каюк пришел.
- Хоть околевай.
Слушает Шурка эти невеселые, сопровождаемые вздохами, а порой и бранным словом разговоры, и ему становится не по себе. Точно грозовая туча надвинулась, закрыла солнце и сеет мрак на все окружающее. И в Шуркиной душе вот так же сразу потемнело, сделалось тоскливо и все перепуталось.
"Зачем они собираются умирать? - недоумевал он. - Странников, что ли, наслушались? Поехали бы к отцу в Питер и жили там, как он, припеваючи. Они, наверное, стесняются попросить батю. А он не приглашает, помалкивает... Почему?"
Шурке досадно на отца и совестно за свои новые башмаки. Он перестает болтать ногами.
- Ну, авось как-нибудь проживем, - заключают с надеждой дяди и тети.
- А пра-а... Живы будем - сыты будем!
- Не безрукие, слава тебе...
С уважением смотрит Шурка на крупные, мозолистые ладони дядей и тетей, на их мужественные, в морщинах и коричневом загаре лица. Значит, они не умрут, это так говорят, для красного словца. И лучик света вновь проскальзывает в его душу. Спасут дядей и тетей руки, вот эти большие сильные пальцы с крепкими ногтями и въевшейся пылью. Хорошо бы отрастить людям по четыре руки - наверное, сразу бы все люди зажили богато...
Тем временем на двух сдвинутых столах стараниями сестрицы Аннушки и матери поставлены любимые всеми астраханские селедки. Они плавают в подсолнечном масле и уксусе, щедро обложенные вареной картошкой и свежим зеленым луком. Поставлены на стол тарелки с дешевой чайной колбасой, настриженной тонкими розовыми пятаками, остро пахнущими чесноком, сковорода с жареным лещом, щукой и окунями, противень с толстой ноздреватой яичницей-драченой, дымящей ароматным паром; красуются ломти поджаристого пирога с сагой и крутыми, мелко изрубленными яйцами, с рисом и малосольным судаком и прочие лакомые кушанья, что бывают на столе раз в году, в тихвинскую. Водка разлита в пузыристые графинчики с петухами на донышках. Стеклянное ожерелье рюмок окружает эту мужицкую благодать. Давно согрет ведерный самовар, чтобы вдоволь было гостям заветного китайского чая. Две сахарницы полны сластей и питерская роскошь - желтобокий лимон разрезан и разложен крохотными прозрачными дольками в стаканы и чашки. Кувшины с пивом ждут своей очереди на кухне.
Шурка считает на столах чайную посуду, потом украдкой, по пальцам, считает гостей - есть лишние чашки. Выходит, и его, вопреки правилам, посадят нынче за стол со взрослыми.
