Николай Гарин-Михайловский - Инженеры (Семейная хроника - 4)
- Знаю, знаю, - ответила Елизавета Андреевна, - спокойной ночи.
- Вам уж там в беседке готово, - сказала, прощаясь, Марья Андреевна.
- Смотрите, русалки заберутся к вам с Днестра, - сказал, крепко сжимая руку, Петр Матвеевич.
На скамейке беседки лежал тюфяк, покрытый двумя белыми простынями, и две подушки.
Когда Карташев разделся, лег и потушил свечу, в дверях беседки показалась чья-то фигура.
- Кто тут? - окликнул Карташев.
- Это я, Леонид.
Старший Сикорский присел возле Карташева на скамью и начал молча вздыхать.
Карташев помолчал и спросил:
- В чем дело?
- В том дело, что сегодня я пулю себе в лоб пущу. Вы понимаете, какое положение: до сих пор я вел расходы по конторе. Теперь назначен Рыбалов. Черт его знает, как я просчитал около пятисот рублей. Прямо физической возможности нет все записать. Я рассчитывал, что меня назначат помощником, дадут двести рублей, а дали всего сто двадцать пять рублей, и теперь у меня двухсот рублей не хватает.
- Так возьмите у меня.
- Неужели вы можете? Мне так совестно, я уже должен вам триста... Я отлично помню, как видите, свои долги.
Карташев полез под изголовье, зажег свечку и отсчитал двести рублей.
- Пожалуйста, только брату не говорите.
- Там кто еще?
- Никитка.
Проснувшись утром, Карташев полез в портфель, чтобы дать на чай горничной, но в портфеле ни мелких, ни крупных денег не было.
С выпученными глазами Карташев некоторое время смотрел перед собой.
Он вспомнил, как вчера сверкнули глаза Сикорского, когда он прятал под подушку портфель, и подумал: неужели? И на мгновенье тенью старшего брата покрылась и вся его семья, и гадливое чувство охватило Карташева. Но он сейчас же и прогнал эту мысль, вспомнив, как Марья Андреевна уговаривала его отдать ей на сохранение все деньги.
- Хорошо, что хоть тысячу отдал.
Потом он вспомнил, что и Никитка вчера тут же был, и решил, что украл деньги Никитка.
В конце концов он подумал, вздохнув:
"Э, черт с ними! Пропали так пропали... Могли бы еще убить. И как-никак я все-таки перебил дорогу этому старшему Сикорскому, и без меня он, очень может быть, был бы тоже помощником начальника дистанции".
И к Карташеву опять возвратилось то приятное и веселое настроение, в котором он уже месяц жил. Какая-то безоблачная радостная жизнь, и за все время не было ни разу этого обычного, владевшего им всегда чувства какого-то страха, что вот-вот вдруг случится что-то страшное, неотразимое и непоправимое.
Было просто весело, легко и радостно на душе, как радостно это утро, река в лучах солнца, куковавшая где-то кукушка, этот сад, манивший своей прохладой, ароматом роз и спелой малиной.
Хорошо бы перелететь теперь туда на Днестр, выкупаться и возвратиться назад.
Он еще раз заглянул в маленькое зеркальце, стоявшее на столе беседки, подумал, что надо прежде всего сегодня остричься, и пошел вверх по дорожке к террасе.
Около розовых клумб он еще издали увидел легкое розовое платье и угадал Елизавету Андреевну.
Она повернулась, и лицо ее сверкнуло ему такой яркой и доброжелательной лаской, что пошлый комплимент, вертевшийся уже в голове Карташева относительно роз и ее розового платья, - так и не сошел с его языка.
- Хорошо спали?
- Отлично, - ответил он, горячо пожимая ей руку.
Она кивнула ему головой и своим нежным голоском сказала:
- Идите пить кофе, я только цветов нарву.
За столом была только Марья Андреевна. После обычных вопросов, как спал, хорошо ли себя чувствует, Карташев принялся за кофе, густые с пенкой сливки и свежие бублики с маслом.
- Знаете, Марья Андреевна, - говорил он, - в вашей Лизочке...
- Смотрите, пожалуйста!
- Не считайте меня нахалом. Я говорю в смысле глубочайшего уважения и благоговения к ней. Как к богу, когда говорят ему ты. В ней такая непередаваемая прелесть. Это птичка, это самый нежный цветочек, это волшебница, фея. Я помню, в детстве, наслушавшись сказок, так благоговел перед феей, доброй волшебницей, и радостный ждал, что вот-вот она появится. И если б тогда вошла ваша Лизочка, я бы, вероятно, сразу заболел нервной горячкой. Отчего она такая неземная у вас?
Марья Андреевна опустила глаза и тихо ответила:
- У нее чахотка. Она проживет очень недолго.
Карташев долго молчал, пораженный.
- Господи! Как это ужасно! Все светлое, все радостное является только для того, чтобы еще мучительнее подчеркивать что-то такое страшное и неотразимое, что сразу руки опускаются и спрашиваешь себя: зачем все это, к чему жить? В этом, конечно, и утешение, что и сам не долго переживешь тех, кто прекрасен, кто дорог, близок, но зато так скучно делается от этого сознания, что готов хоть сейчас в могилу.
- Ну, эти погребальные разговоры теперь бросьте, потому что идет Лизочка.
Елизавета Андреевна взошла по ступенькам, держа в руках нарезанные цветы. Она подошла к Карташеву и, откинув голову, показала ему розы, гвоздики, левкои.
Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.
- Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.
- А все-таки и состояние? - не пропустила Марья Андреевна.
- Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.
- Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.
- С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.
- Для чего?
- Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.
- И покамест так будете жить и будете счастливы.
Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:
- Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?
- Нет.
- Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.
Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.
- Вы венок себе сплетите, - предложил Карташев.
- Когда я умру, вы мне сплетите!
- Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.
Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.
- Когда у вас денег будет много, - голос ее глухо звучал из-за цветов, - тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы...
Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.
- Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, - вы можете верить или не верить мне, - но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито "Богине любви", и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа...
- Я ее знала...
- Она на вас похожа, но... без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.
- Поместите и Корде... которая убила Марата...
И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.
- Ну, извозчик готов, - сказала, входя, Марья Андреевна.
Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.
В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.
Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.
Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.
Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.
Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.
Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:
- Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.
- Кстати, - обратился он к Карташеву, - тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?
