Людмила Пивень - Ферма кентавров
Машка вместе со мной смотрела на эту мирную, спокойную картину и думала, наверное, о том же, о чём и я. Мы с ней часто думали одинаково и начинали говорить одновременно одними и теми же словами. По крайней мере, раньше. Машка вздохнула и жалобно сказала:
— Свет, давай знаешь как решим? Надо узнать, расспрашивал этот Зуенко в селе о тех, кто на ферме живёт, или нет. Понимаешь, если спрашивал, значит, точно за Арсеном приезжал. А тогда уже спросим Арсена, хочет ли он знать о своём отце правду. Ну, как будто случайно заведём разговор насчёт родителей и спросим тоже будто случайно. Если ответит, что да, хочет, тогда и расскажем.
Я согласилась. А что ещё оставалось делать? По крайней мере, ведь ничего более подходящего не придумывалось даже на фундуке, где обычно всегда в голову приходили самые лучшие мысли.
Трудно принимать решение, когда речь идёт не о тебе.
* * *Вечером перед сном Машка шила мешочек из жёлтого трикотажного рукава от старой футболке. Так было на неё не похоже — заниматься бабским рукоделием, что я спросила:
— Что это будет?
Она посмотрела на меня серьёзно и я перестала улыбаться:
— Мешочек такой. Маленький. Для Кориной гривы.
Я невольно посмотрела на фотографию Карагача: синее-синее небо, точёная изящная голова жеребца, вороная с золотистыми подпалинками возле ноздрей, настороженные уши, ясные большие глаза. Год назад на ферму приезжал фотограф из Севастополя, мы упросили его сфотографировать всех наших лошадей. Он сделал это, но прислал снимок — большой, как картина — только Машке. Владимир Борисович объяснил нам, что для фотографа все лошади почти одинаковые. Он и выбрал одну, самую удачную фотографию…
Машка сделала ещё пару крупных стежков, полюбовалась ими и добавила:
— Буду её с собой носить. Приделаю тесёмочку и повешу на шею под одеждой.
И снова, в который уже раз, словно от прикосновения к ране, я поёжилась от мысли, что надо всё-таки рассказать правду о том, где похоронен Карагач. Только вот как это сделать, я придумать не могла и начала сочинять оправдания, что, между прочим, на скотомогильнике совсем не плохо. Раскопанные кости не валяются, собаки не пируют. Растёт шиповник и дикая яблоня и тёрн с фиолетовыми ягодами, покрытыми седой пыльцой. Лучше, чем на кладбище, где, как пишут в газетах, всякие гады памятники и кресты воруют и сдают на металлолом…
* * *Снова нам пришлось прогуливать уроки, другого времени на расследование не оставалось. Тем более зачем нам, например, всякая алгебра-геометрия? Биологию надо знать, химию тоже, а для чего спортсменам украинский язык или музыка? К тому же на уроках музыки мы не красивую музыку, а всякие дурацкие песни хором поём. Для Арсена эти песни вообще сущее мучение, он говорит, что они не живые, а залакированные. Мне с Веркой и Машкой легче, конечно, это выносить, но скучно всё равно.
Приехать в Яблоневое можно электричкой, а можно автобусом или попутной машиной по Симферопольской трассе. Можно, конечно, и пешком, через горы, но этот вариант мы отбросили. Если бы конокрад собирался подобраться к нашей ферме лесом, он бы не туфли обул, а кроссовки. Или сапоги. А уж если бы пошёл в туфлях, то запылился бы и перепачкался. Насколько я помнила, штаны у него выглядели равномерно чёрными, не пыльными и не было на них цеплючих семян осенних трав.
Что автобусы, что машины, если подбирают кого-нибудь до Яблоневого, высаживают его обычно там, где стоит киоск «Союзпечать» Сервера, и бабульки, усевшись на табуреточках, продают вёдрами яблоки, персики, виноград и орехи.
Отсюда мы и начал расспросы.
Серверу делать было нечего, по утрам покупателей у него почти нет, и он охотно болтал с нами о том, что торговля идёт сейчас немного побойчей, ведь проезжающие останавливаются взять по дешёвке фрукты, замечают киоск и покупают заодно минералку и сигареты. Машка хитро заворачивала разговор на то, что было на прошлой неделе в пятницу, я готовилась в случае чего прийти ей на помощь, а сама гадала, почему некоторые крымские татары чернявые, а некоторых, вроде Сервера, от русских не отличить, пока они не заговорят. И тут позади нас раздалось:
— Девочки, если не покупаете, отойдите в сторонку!
Это был голос участкового…
Его отражение я заметила в тёмном стекле и, чтобы он не видел моего лица, так и отодвинулась, не оборачиваясь, сделав вид, что разглядываю ряд пивных бутылок и думаю, взять мне «Весёлого монаха» или «Студенческое».
Серёга, не торопясь, достал из кармана серых форменных брюк деньги, купил пачку «Бонда», спрятал сдачу… Так долго возился, что я попыталась направить ему мысленный образ крупной драки возле клуба — вдруг не испугается и пойдёт выяснять, в чём дело? Но Серёгино красноватое лицо с белыми толстыми бровями, почти скрытыми козырьком фуражки осталось совершенно безмятежным. Он сорвал с сигаретной пачки хрусткую прозрачную шкурку, не торопясь, смял её в комочек… Я чувствовала затылком его ленивый взгляд и когда он повернулся и медленно направился к сидевшим на табуреточках торговкам, стало легче, как будто в жару удалось выпить стакан родниковой воды. Только тогда я обернулась и посмотрела ему вслед.
В этот момент участковый обернулся тоже…
Если бы я сразу отвела глаза, ему бы точно показалось, что мне есть что скрывать. И я сделала вид, будто его разглядываю. Пусть подумает, что влюбилась!
Серёга смерил нас с Машкой долгим изучающим взглядом, закурил и только потом нагнулся над аккуратными пирамидками разноцветных яблок, выбирать, какие повкусней. Вид у него при этом всё же был подозрительно задумчивый. Наверное, он прочитал мою анонимку и теперь пытается угадать её автора. Если уже не угадал… Смотрел-то на меня он не просто так, а с каким-то намёком…
Мне стало тоскливо и я подумала, что зря написала это чёртово письмо и что совершенно прав был Олег, когда советовал никуда не соваться…
Но потом, после того, как я обругала себя безмозглой курицей и дебилкой, не умеющей предугадывать, к чему приведут её действия, в голову пришла спасительная мысль: Серёга просто не мог знать, что писала письмо я, ну, просто физически не мог. Никто меня не заметил у его почтового ящика — раз! А если даже заметил, мало ли кто мог поручить мне бросить письмо. Точно, если спросят, скажу, мол, какой-то дяденька попросил письмо отнести и дал за это гривну. Потом, если даже внутри письма они найдут отпечатки пальцев, кто докажет, что они мои — это два! Для доказательства надо мою пятерню вымазать чернилами или краской и приложить к листу бумаги. Плюс то же самое проделать со всеми, у кого есть тетради в клеточку и кто пишет синей шариковой ручкой «Кроун Альба» за двадцать пять копеек… А косился на нас участковый наверное, потому, что время школьное, а мы тут гуляем.
Сервер ничего толком не рассказал — я имею в виду, не рассказал того, что нам нужно, — торговки тоже. Милиции гораздо легче вести следствие. Нам-то приходится заводить разговор издалека, как бы ненароком спрашивать о высоком приезжем, одетом в чёрное, и любой может в ответ спросить: «А ваше какое дело?»
…Этот день был совершенно неудачным. Возвращаясь в школу, мы столкнулись на пустой солнечной улице меж двумя рядами разноцветных заборов с Крапивихой, неожиданно вывернувшей из-за поворота.
Если честно, мне стало не по себе. Одно дело, когда мы были вместе с Боргезом. А Машка теперь считает, что драки — это ерунда, смелость и сила могут помочь человеку только в сказках и боевиках…
Но Крапивиха меня испугалась. Даже Машка заметила:
— Чего это она на тебя так уставилась?
Я рассказала, что между нами произошло. И как Тонька с компанией меня обыскивали за клубом, и как я потом ревела в ежевичнике у мелкой неширокой речки, и как мы с Боргезом на нижнем поле опрокинули Крапивиху на землю одним лёгким толчком…
— Как ты думаешь, надо было тогда её ударить, или нет?
Машка пожала плечами:
— В голову — копытом? Боргез бы её убил.
— Да, но ты же знаешь, какая она! Без неё дышать будет легче! Сколько зла она сделала — не только мне, а, наверное, всему селу.
Машка не думала ни секунды:
— Дышать без неё будет легче — это точно. Но, во-первых, выяснили бы, что Боргез её убил — наверняка бы признали его бешеным и потребовали уничтожить. И потом, таких сволочей, не убивать надо, а судить.
— Тю-ю-ю…
— Сказать, почему?
— Ну скажи.
Мы остановились посреди улицы, пустой из-за того, что день был рабочий. Машка заговорила медленнее и видно было, что такие вещи ей трудно говорить:
— Понимаешь, умирать не страшно. Я, когда пробовала, помню: это провал в темноту и всё… Я же вовсе не из-за дурацких психологов второй раз не пробовала. Они меня гипнозом лечили… Ха! Просто я поняла, что умереть можно всегда, тут не опоздаешь. Это как дверь, которая закрыта, но не заперта — можно выйти в любой момент. И выходить не страшно. Плохо только, если тебе мешают. Промывают желудок и всё такое… Так что, понимаешь, смерть — не наказание. Особенно для сволочей.
