Людмила Пивень - Ферма кентавров
Ну уж нетушки!
Я заторопилась:
— Да вы знаете, мы ж — всегда, но мне надо ещё алгебру писать, а уже вот восемь…
— Ну иди. И я пойду.
Я пулей вылетела во двор и глубоко вздохнула. Слава богу, он ничего не заподозрил! Хотя, очень может быть, вспомнит потом наш разговор и подумает: «А чего это Света такие вещи спрашивала?» И решит, что этой Свете будет очень уютно третьей лежать в скотомогильнике…
* * *Машка была в нашей комнате. Она валялась на кровати лицом к стенке и на первый взгляд спала, но сразу отозвалась, когда я тихонько её окликнула:
— Чего?
— Я поговорила!
— С кем?
— Ну ты даёшь! С Завром!
— А… Ну и что?
— Это он!
Машка повернулась ко мне, но, видно, никак не могла стряхнуть с себя оцепенение и я подумала, что она опять вспоминала Карагача
— С чего ты взяла, что это он?
Я постаралась пересказать наш разговор слово в слово. И заключила:
— Короче, теперь всё ясно. Он — убийца!
— Ничего не ясно.
— Ну как же… — я от возмущения больше ни слова не могла сказать.
— Это ты так объясняешь, почему он испугался. То, что испугался — факт. Остальное — твоя версия происшедшего.
— Вот интересно, а твоя какая? — спросила я язвительно.
— Например, что убил этого мужика кто-то другой. Убил и подбросил на ферму. А Завр вышел во двор и увидел, что лежит тело. Испугался и оттащил подальше. А потом похоронил.
— Чего ради он будет волочить целый километр тело, если он к этому телу никакого отношения не имеет?
— Ну, он же здоровый, не так-то тяжко было ему и потаскать… А испугался просто потому, что вообще милиции боится. Решил, что им будет лень искать настоящего убийцу — и на всякий случай засудят его. Чтоб у них отчётность была в порядке.
— И что ж нам делать?
— Дальше — по плану. Проверим фотографию. В селе свидетелей поищем…
— А если никто ничего не знает?
— Ну… — Машка немножко растерялась, а потом упрямо тряхнула головой и чёлка упала ей на глаза. — Не знает, так не знает! Всё равно, прежде, чем обвинять, нужно знать правду. Всю правду, которую мы сможем найти. До конца.
Лицо у Машки было решительным и суровым, хотя с этой чёлкой она всё равно была похожа на Маугли, а не на стража закона и порядка. Я хотела рассказать ей, что Завр, кажется, заподозрил, будто я знаю лишнее, но подумала, что лучше промолчать.
Ведь во всём, что не касалось этого расследования, Машка продолжала вести себя как робот. Было тоскливо и больно смотреть на это каждому, кто знал её раньше. Скажут, что пора есть — ест, скажут идти в школу — идёт, скажут учить уроки — учит. Даже не спросила, куда я вчера из-за стола выскочила, когда я решила зацементировать задние ворота. Если её не трогают, сидит, уставившись в одну точку и думает неизвестно о чём. Может, вспоминает Карагача, может мечтает о том, как найдёт себе другую лошадь, всё равно, жеребца или кобылу — друга с отважной душой. А когда мы говорим о расследовании — оживляется. Если она узнает, что из-за расследования мне угрожает опасность, то бросит она дело к чертям собачьим. Уж я-то Машку знаю.
Так что лучше буду молчать.
Молчать и держаться подальше от Завра!
ГЛАВА 10
Машке наконец удалось заглянуть в альбом тренера и сравнить снимок троеборца Зуенко и наш словесный портрет. Это случилось через день после того, как я расспрашивала Завра, и на следующий день после отъезда Владимира Борисовича в Киев. Он уехал искать покупателей на Бизнеса, Ольгерда, Фланель и Аверса.
После обеда мы как обычно пошли седлать — лошади не машины, которые могли бы до возвращения тренера стоять в гараже. Прыгать без Владимира Борисовича нам запрещалось, а делать рысь и галоп — пожалуйста.
Когда я чистила одного из «продажных», гнедого Флагмана, Машка подбежала к деннику, уцепилась за прутья решётки и подтянулась на них:
— Светка, слушай, давай ты погоняешь его на корде, и всё? Я видела фотку! Приходи скорей, встретимся под навесом у мешка.
… — Эй, а чего ты не седлаешь? — спросил меня Арсен, когда я брала в амуничнике корду.
— Да так, облом, — небрежно отозвалась я.
Когда лошадь работают на корде, один конец корды пристёгивают к уздечке, другой, на котором петля, держат в руке и заставляют лошадь бегать по кругу рысью и галопом, сначала в одну сторону, потом — в другую. Ещё так лошадей учат прыгать — им легче рассчитывать прыжок, если на спине нет тяжести всадника. Когда гоняют лошадь на корде, с ней не возникает такого тесного мысленного контакта, поэтому мы предпочитаем лошадей седлать. Но сейчас меня сжигало любопытство и я сделала Флагману только два реприза рыси по десять минут, потом отшагала… Короче говоря, минут через сорок я уже была под шиферным навесом, где меня ждала Машка. Она — Пошли!
— Куда?
— На орехи!
— А чего, тут не можешь сказать?
«Орехами» мы назвали огромное дерево фундука. Оно считалось местом для секретных разговоров.
Машка не ответила, просто направилась туда, куда решила, я догнала её, мы пролезли между стальными упругими проволоками ограды и вскарабкались на дерево, с которого открывался хороший вид на конкурное поле. В густых листьях было ещё темнее, чем снаружи, где уже собирался вечер. Я устроилась поудобней и потребовала:
— Ну, говори!
— Тётя Оля послала меня за солью, прикинь — начали готовить ужин и выяснилось, что соли — ни грамма. А у них дома соли целый запас и она мне ключи от дома дала. Ну я и подумала, что заодно посмотрю альбомы. Ведь это ж ничего такого, правда, нам же всегда разрешают их брать…
— Конечно, всё нормально, — успокоила я Машку.
— Так вот, я ж специально у тебя не спросила, в каком альбоме та фотография, чтобы эксперимент был чистый.
— Ну, ну!
— Это он! По крайней мере, описание убитого подходит к нему на сто процентов! Кроме того, что ты видела старого, а там — молодой.
— Не старого. Этому убитому было лет пятьдесят — максимум.
— А на фотке ему лет двадцать. Так что старого. И ещё, — Машка выдержала эффектную паузу, — Светка-а, ка-ак он похож на Арсена — с ума сойти!
У меня по спине пробежал озноб. Сначала, после передачи Денисюка, я была уверена в сходстве. Потом Машка со своей логикой почти убедила меня в ошибке. Оказалось, что никакой ошибки не было и в помине… Я спросила:
— И что будем делать?
— Надо узнать, видели этого мужика в деревне, или нет.
— Не, я не про то. Арсену скажем?
Машка невольно обернулась. Я тоже посмотрела на конкурное поле. Без препятствий оно казалось голым и чужим, как комната из которой перед ремонтом вынесли привычную мебель. Арсен отрабатывал «восьмёрки» на сокращённом галопе, у него под седлом был вороной высокий Аверс. После долгой паузы Машка сказала другим, не следовательским, нормальным своим голосом:
— Не знаю… Вот ты — ты б хотела такое узнать?
— Я б хотела знать правду.
— Любую? Всякую? И такую — тоже?
— Н-наверное да… Нет, точно «да». Понимаешь, можно просто не думать о родителях и тогда, конечно, всё равно, какими они были и что с ними случилось. Только вот у меня не получается не думать. Ты ж знаешь, я говорила тебе, что пыталась искать их телепатически. А потом спросила Борисыча — он сказал, что мои родители погибли в автокатастрофе…
— Он тебе сказал?! — Машка подалась вперёд, ко мне, чтоб лучше слышать ответ.
— Представляешь, сказал! Плохо, конечно, что погибли. Но всё равно легче оттого, что я это знаю точно.
— Надо будет и мне спросить, когда он из Киева вернётся.
— Конечно, спроси! Они ничего нам не говорят, мы и сидим. А, может, не говорят, потому что не спрашиваем… — я вспомнила наш с Веркой ночной разговор, как человек решил за всех животных, какими им быть и добавила: — Понимаешь, сейчас получается, что мы решаем за Арсена, что ему надо знать, а что — не надо. По-твоему, это честно?
— Естественно, нет. Но чтоб сказать ему: «Твой отец приезжал тебя искать и был убит», — нужно точно знать, что это правда.
— Слушай, а тебе не надоело? «Точно, точно»…
— А представь, только на секундочку представь, что мы ошиблись!
Я представила и замолчала. Ну почему никогда не получается в жизни просто и ясно? Так, чтобы на любой вопрос было только два ответа, «да» или «нет»? Вместо этого бесконечно вылазят всякие «может быть»…
Арсен перевёл Аверса в шаг и похлопал его по шее. Верка рысила серую Фланель на свободном поводу. Аня отрабатывала с рыжей Хаганкой переходы из рыси в галоп и с галопа — в рысь. Димка сидел на железной ограде — он давно уже отшагал учебного Рубина, других лошадей пока ему не доверяли.
Машка вместе со мной смотрела на эту мирную, спокойную картину и думала, наверное, о том же, о чём и я. Мы с ней часто думали одинаково и начинали говорить одновременно одними и теми же словами. По крайней мере, раньше. Машка вздохнула и жалобно сказала:
