Зоя Воскресенская - Сердце матери
- Обуздать бы эту стихию, взять бы в упряжку эти миллионы лошадиных сил... - сказал как бы про себя Владимир Ильич.
Видно, и Марию Александровну одолевали те же мысли. Горе матери, потерявшей год назад дочь, отодвинулось перед народным горем, заслонило личное.
И перед глазами Маняши все еще плыли по воздуху худые ноги со скрюченными пальцами.
- Отдали бы богатеи все зерно голодающим. Неужели у них сердца нет? спросила Маняша.
- Как бы не так! Отдали! - возразил Митя.
- Миллионеры Шихабалов, Субботин, Арханов "помогают голодающим": продают по бешеной цене гнилую муку. Это борьба не с голодом, а с голодающими, - заметил Владимир Ильич, вспомнив сегодняшнее заседание суда. - Надо бороться с причинами, которые порождают голод... Надо решать дело всего народа!
Мать посмотрела внимательно на сына. "Дело всего народа", - повторила она мысленно. Как же это она до сих пор могла думать, что Володя нашел себя - нашел в деле присяжного поверенного. Она гордилась тем, что ее сын защищает бедных на суде, радовалась, когда ему удавалось выигрывать дело. Но у него совсем другие мысли, другие планы. Он стремится выиграть дело всего народа. Вот почему он сидит и пишет по ночам, вот о чем спорит с товарищами, запершись у себя в комнате.
Над Волгой плыли подсвеченные закатом облака. Река погружалась во мрак, над ее черной бездной стремительно неслись льдины, зловеще грохотали в темноте.
Вернувшись домой, Владимир Ильич закрылся в своей комнате и работал до самого утра.
Зимним вечером вся семья собралась в столовой, и Владимир Ильич никуда не пошел. Он спешил закончить перевод "Манифеста Коммунистической партии" Карла Маркса.
Митя пришел в столовую готовить уроки, заглянул через плечо брата в книгу.
"Пролетариер аллер лендер, ферейнигт эйх", - прочитал он и вслух перевел: - Пролетарии всех стран, объединяйтесь!
Владимир Ильич повернул голову к брату:
- Нет, не "объединяйтесь", а "соединяйтесь".
- Смысл один и тот же, - возразил Митя.
- "Объединить" - это собрать вместе, а "соединить" - значит слить воедино. Ведь так, мамочка? Если бы Маркс хотел сказать "объединяйтесь", он употребил бы немецкий глагол "фербинден".
- Совершенно верно, - подтвердила мать.
Она была первой учительницей немецкого языка всех своих детей и научила их любви к точному, живому слову в переводе, и до сих пор Володя и Аня в затруднительных случаях обращались к ней.
Аня сидела над переводом пьесы Гауптмана "Ткачи". "Очень нужная книга для русских рабочих, она познакомит их с положением рабочего класса на Западе", - одобрил Владимир Ильич работу сестры.
Тут же, в столовой, расположились Марк Тимофеевич с газетами и Маняша с уроками.
Мария Александровна любила эти вечера, когда дети собирались вместе за столом, эту атмосферу напряженной работы мысли. Сама она сидела с журналом "Исторические записки", за которым внимательно следила, и часто рассказывала о прочитанном детям или советовала прочитать самим, что заслуживало их внимания.
Подходил час ужина. Мария Александровна отложила журнал в сторону и пошла на кухню.
Тишина в столовой прервалась разговором, сначала тихим, затем все более оживленным. Мать прислушалась.
Володя объяснял Мите:
- Революцию призван совершить рабочий класс. Питерские рабочие объединяются в марксистские кружки, готовятся к бою. Они думают и болеют за судьбу самарских и других крестьян по-настоящему, не так, как шихабаловы, и не так, как народники михайловские и иже с ними. Там, в Питере, зреет революция.
Аня что-то тихо говорила.
- Да, да, только в Петербург! - воскликнул Владимир Ильич. - Я чувствую себя здесь, в Самаре, как в палате номер шесть.
- "Как в палате номер шесть", - прошептала Мария Александровна, присела на табуретку, скомкала в руках полотенце. - Володя стремится в Петербург.
Петербург! Пять лет назад в Петербурге был казнен Саша... Где его могила? Весь Петербург был для матери огромной мрачной могилой ее сына... В Петербурге сидела в тюрьме Аня и чуть не погибла там... Год назад в Петербурге умерла Оля...
Никогда матери не забыть дождливого майского утра, когда умирала в горячечном бреду Оля. Брюшной тиф осложнился рожистым воспалением. Володя не сообщил матери о болезни сестры. Взял все бремя на себя. Он отвез ее в больницу и просиживал там дни и ночи, отлучаясь только затем, чтобы сдать очередной экзамен в университете. Как мог он выдержать такое? В дни суда и казни Саши он сдавал экзамены за гимназию. В дни, когда умирала Оля, он нашел в себе силы, чтобы сдать экзамены за университет. Оля лежала без сознания. Черные яркие глаза подернулись перламутровой поволокой. Володя понимал - уходит из жизни талантливая, веселая сестренка Оля.
Послал телеграмму матери.
Телеграмма пришла вслед за Олиным письмом, где она писала матери, чтобы не беспокоилась о здоровье Володи, а о себе сообщала, что 8 мая приедет домой на каникулы.
Оля умерла 8 мая 1891 года, в день четвертой годовщины казни Александра.
В серый питерский день вел Володя за гробом сестры мать. Она сразу стала старенькой, у нее дрожала голова.
И с еще большей силой, чем после гибели Саши, уцепилась она всем своим материнским сердцем - любящим и эгоистическим - за своих детей, не хотела никуда отпускать от себя: ее дети гибли, когда отрывались от нее, уезжали в этот страшный Петербург. Она не могла тогда допустить, чтобы Володя остался в огромном мрачном городе, который поглотит и его, Володю.
Володя понимал отчаяние матери и сказал тогда о своем решении ехать работать в Самару: его приглашал туда в качестве своего помощника присяжный поверенный Хардин. В Самаре продолжала отбывать свою ссылку Аня, там же учились в гимназии Митя и Маняша.
Мать утешала себя мыслью, что Володя нашел свое призвание в адвокатской практике. В прошлом году на берегу Волги она поняла, что ошиблась. Сын решил посвятить себя делу всего народа... И еще одно поняла она теперь: это дело решать можно только в Петербурге, в рабочем центре. Вот почему стремится туда Володя, вот почему ему так душно в Самаре.
Ради нее, матери, поехал он в Самару и сидит здесь. Имеет ли она право задерживать сына при себе? Ее горе, горе матери, потерявшей двух детей, останется с ней на всю жизнь, но она не должна перекладывать свое бремя на детей, не должна мешать им идти избранной дорогой...
Самовар сердито плескался и фыркал, на полу растекалась дымящаяся лужа.
Мария Александровна сняла с самовара трубу и, стараясь побороть волнение, казаться спокойной, понесла посуду в столовую.
Дети принялись убирать со стола бумаги.
Мария Александровна разливала чай и, против обыкновения, не подавала стаканы, а раздвигала их: она боялась, что дрожащие руки выдадут ее.
- Подумайте, как быстро бежит время! - сказала она с улыбкой. - Через несколько месяцев Митя сдаст экзамены. Надо подумать об университете. Лучше всего, я думаю, ему учиться в Петербурге.
Владимир Ильич зорко посмотрел на мать. Задумав ехать в Петербург, он не хотел, чтобы мать ехала вместе с ним. В Петербурге он ринется в революционную работу, будет вынужден скрываться от полиции, вести конспиративную жизнь революционера. Зачем подвергать мать новым волнениям? Об этом он не раз говорил с Аней, и они решили, что, когда кончится срок ее ссылки, она с мужем, мамой, Митей и Маняшей поедет в Москву, а Владимир Ильич - в Петербург. Знал об этих планах и Митя.
- О нет! Я мечтаю о Московском университете, об университете, где учился Ломоносов, - твердо сказал он.
- Мы с Марком тоже хотели бы жить в Москве, - подтвердила Аня. - Марку там легче устроиться на работу, чем в столице.
- А Володе адвокатскую практику легче найти в Петербурге, чем в Москве, - подхватила мать.
Владимир Ильич сидел, помешивая ложечкой чай. Щеки его горели. Он давно ждал этого разговора и опасался его.
- Да, да, - убежденно сказала Мария Александровна, - пора нам распрощаться с Самарой, и московский климат для меня подойдет больше, чем самарский, и врачи там лучше. Как все хорошо складывается! - обвела она глазами детей.
ЖЕЛТЫЙ ЧЕМОДАН
- Что-то давно от Володи нет писем. Последнее было от пятого декабря, а сегодня уже двадцать третье. Завтра сочельник, через неделю наступит тысяча восемьсот девяносто шестой год. - Мария Александровна сняла очки, отложила книгу и вопросительно посмотрела на дочь.
Анна Ильинична давно уже заметила, что мать держит раскрытую книгу перед глазами, но не читает, не переворачивает страницы, о чем-то думает.
- Напрасно ты, мамочка, беспокоишься. Мы сами спутали ему все карты: написали, что ты собираешься к тете Ане, а ты ехать раздумала. Уверена, что в Казани тебя ждет письмо.
Неуютно было на сердце матери последние дни. И к сестре в Казань отказалась ехать из-за какого-то чувства беспокойства, и здесь, в Москве, себе места не находила. Такое состояние у нее было весной, когда Володя заболел воспалением легких. Беда никогда не застигала мать врасплох, приближение ее она чувствовала издали. Однажды только обманулась. Саша в Петербурге заболел тифом, а сердце ей ничего не подсказало. Может быть, потому, что болезнь он перенес легко и заминки в письмах не было. Увидев, что Аня побледнела, подосадовала на себя - нельзя было выказывать своей тревоги. Теперь Аня будет переживать вдвойне: и за Володю, и за нее, мать. В шестьдесят лет матери надо уметь уединяться и со своим горем и недугами и прикрыть панцирем сердечные раны. Иначе жизнь молодых станет невыносимой. А у них все впереди - и радости и кручины.
