Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
А третья компания, в которой были Каштанов, Миша Логинов, Наташа Лаптева, технари Лапшин, Щеглов и Зверев, Володя Фокин, Володя Козликов и Валечка Бурлакова, — эта компания, поспорив, объявила себя «курагой».
— Итак, я осушаю бокал за единение урюков, засушенных уроками, изумленных изюмов и обескураженной кураги! — Роман залпом выпил свой компот, достойно закончив тост.
После обеда перебрались в школу, в стеклянный ее спортивный зал, устроились на матах и низеньких скамеечках, на «коне» и на «козле».
Для разминки и отдыха сначала устроили «кольцо песен» — решили петь по куплету из любой песни на букву «к».
— Красные маки, капли солнца по весне, — спела «курага».
— Красный командир на гражданской войне, красный командир на горячем коне! — спели «изюмы».
— Куда бежишь, тропинка милая? — вспомнили «урюки».
— Когда я уходил в поход, в далекие края… — подхватила «курага», начав второе кольцо.
— Калинка, калинка, калинка моя! — не сдавались «изюмы».
— Когда внезапно возникает еще неясный голос труб… — вспомнил кто-то из «урюков».
— Крутится, вертится шар голубой! — спела «курага».
И опять очередь изюмов, опомниться не успели. Паша Медведев кричал на своих: «Ну, быстрее, ну!» — и тогда Игорь отчаянно ударил по струнам:
— Выходи-ила на берег Катюша!
— Катюша! На «к»! — кричали «изюмы», но их признали выбывшими.
Никто и не заметил, что они были как маленькие, играли в игру для третьеклассников, — что ж такого? Когда люди становятся как маленькие, значит, им хорошо. И так редко выпадает нам хоть на полчаса вернуться в детское состояние!
Зато потом им пришлось поработать головой, как большим. В плане значилось: «Ленинская страничка». Придумали сделать так: выбрать одну страничку из сочинений Ленина, прочитать ее по компаниям, продумать вопросы, а потом уж разбирать в общем кругу.
— Главное, — говорил Каштанов, — чтобы не было докладов, докладчиков и слушателей. Пусть хоть слово каждый скажет в своей компании, а все же скажет.
— А интересно ли будет ребятам? — сомневалась Елена Васильевна.
— Интересно, если мы будем думать вместе с ними. Не экзаменовать их, не спрашивать, не наводить на вопросы, а думать и говорить на равных.
— Тогда мы их забьем, — сказала Евгения Григорьевна.
— Во-первых, это еще неизвестно, а во-вторых, не надо устраивать эту игру в самодеятельность: «Активнее, детишки, активнее». Будем работать на равных, и мы выиграем, а не проиграем! Ну, пошли. — И Каштанов направился в свою компанию.
Сначала в зале было тихо: в трех углах читали речь Ленина на I Всероссийском съезде коммунистов-учащихся в 1919 году, всего одну страничку.
— «Не знаю, сколько здесь представлено губерний и откуда вы приехали, — читал Миша. — Важно то, что молодежь, коммунистическая молодежь организовывается… собирается, чтобы учиться строить новую школу. Теперь перед вами новая школа. Старой, нелюбимой, казенной, ненавистной и не связанной с вами школы нет уж…»
В другой группе читали:
— «Работа нами рассчитана на очень долгое время. Будущее общество, к которому мы стремимся, общество, в котором должны быть только работники, общество, в котором не должно быть никаких различий, — это общество придется долго строить…»
— «Сейчас мы закладываем только камни будущего общества, — читала Маша Иванова, — а строить придется вам, когда вы станете взрослыми. Теперь же работайте по мере своих сил, не берясь за непосильную работу, работайте под руководством старших. Еще раз приветствую съезд и желаю вам всяческих успехов в вашем деле».
В каждой группе страницу эту захотели прочитать второй и третий раз, пока она не стала звучать как короткое стихотворение в прозе. Она волновала теперь самим звучанием слов, таких простых, словно только что сказанных, и вместе с тем необычных. Волновала интонацией уставшего, но бодрого человека, дерзостью мысли и спокойствием чувства. Страничка воспринималась как предсказание, старое предсказание, которое и сбылось и по-прежнему осталось предсказанием, не потеряло силу, как не теряет силу стихотворение, написанное по конкретному плану, но прочитанное через много лет, когда повод уже забыт. При втором и третьем чтении каждое слово приобретало новую окраску, взвешивалось, проверялось и трогало своей правдой — не той будничной правдой, когда хочется воскликнуть: «Ах, это про меня», а какой-то высшей правдой, которая нечасто касается нашего слуха. Если добавить, что впервые в жизни эти ребята читали такие серьезные строки не для урока, а как бы для себя, в дружеской компании, то можно будет представить себе то движение, которое вызвала страничка в душах. В эти минуты всем казалось, что они и всегда будут разговаривать между собой так значительно и серьезно.
Когда собрались вместе, в один круг, то спор разгорелся относительно слова «работать». «Теперь же работайте по мере своих сил…» — говорил Ленин. Что это значит для школьников, для молодого человека — работать? Здесь это слово не в значении «учиться, работать над книгой»
И не в значении «работать на заводе», а в каком-то другом. В каком?
К счастью, среди них был лорд-толкователь.
— Работать, — сказал Миша Логинов, — это значит что-то создавать. Создавать то, чего не было до работы.
— А вот я полы подметаю — я работаю? Работаю. А что я создаю?
— Ты создаешь чистоту, — не задумываясь ответил Миша Ане Пугачевой.
Каштанов сразу подхватил Мишину мысль:
— Конечно, ребята! Работать — это почти всегда означает создавать чистоту, это значит создавать лучшую, чистую жизнь вокруг себя, создавать новые отношения. Каждым словом своим или поступком мы или создаем что-то хорошее или разрушаем его… Посмотрите, ребята: за этим словом «работать» кроется великая идея. Жизнь — как ежечасное строительство новой жизни вокруг себя… Великая идея!
Каштанов и сам только что понял эту действительно великую идею, и даже те, кто не вникал в спор, замерли: рождение мысли всегда находит отклик в душе, всегда изумляет, как всякое рождение и возникновение, за которым удалось проследить.
Елена Васильевна, предоставив мужу вести разговор, почти не вслушивалась в него. Она смотрела на ребят, широко открыв глаза, как девочка, и старалась понять, что происходит сейчас с ее учениками. Равнодушно слушает Керунда, и полупрезрительная улыбка не сходит с ее лица; едва скрывает свою досаду Володя Фокин, всем своим видом показывая: «Что делать! Придется и это вытерпеть!»; загорелся Леня Лапшин, клеймит Каштанова: «Ну, собрались, ну, весело, ну, пошамонили, так нет оказывается, это мы ра-бо-та-ем!»; бесстрастно и спокойно смотрит на всех Лариса Аракелова, старается и в неудобном положении, на низкой скамейке, сидеть прямо, держать лопатки; вздыхает от нетерпения Сергей Лазарев, хмурится, как всегда; и терпеливо ждет, когда все это кончится, Игорь Сапрыкин… А все-таки то один, то другой вскинет голову, вставит слово, и все-таки это не урок и не собрание и не похоже на урок или собрание. Идет какое-то новое действие, в котором — Елена Васильевна чувствовала это, как никогда, объединяются ребята. Тут даже не слова сами по себе важны, тут что-то за словами стоит…
Каштанова не могла знать, о чем думает каждый из ребят, она не умела читать мысли даже на близком расстоянии, но она не ошибалась в своем чувстве.
Для Клавы Киреевой, например, разговор доносился общим неясным гулом, а думала она об одном парне, который предложил ей ходить с ним, а она отказала ему, а он сказал, что убьет ее, на что она ему ответила: «А еще что ты сделаешь?» — и тогда он затрясся от злости. И вдруг, неизвестно от чего — не от гула ли серьезных и трудных слез, доносившегося до Керунды издалека? — почувствовала она, что вся эта ее жизнь с клубом, танцами, приставаниями парней может кончиться и смениться на какую-то другую жизнь. Первый раз эта мысль пришла к ней, когда она писала сочинение о маме, второй — когда они с мамой, обнявшись, сидели на тахте, и вот опять. Как будто она раздваивается, как будто она всем своим внутренним миром вошла в другого человека, как в комнату, в которой она никогда не была. Клава вздрогнула, собрала волосы и пропустила их через пальцы и, слегка испугавшись этого раздвоения, вернулась в свой обычный мир, наградив Каштановых прощальной полупрезрительной улыбкой.
И сейчас же ей стало стыдно за это бегство, она опять едва заметно тряхнула головой и стала вслушиваться в разговор.
Ей даже захотелось ответить этой мышке Лаптевой Наталье, но Клава только пошевелила губами, будто отвечала, а говорить ничего не стала.
И Володя Козликов слушал, не очень понимая, о чем спор идет, но он и не собирался вникать в него, потому что наслаждался чувством безопасности. Чуть ли не впервые за девять лет он знал, что его не вызовут, что никто над ним сегодня не будет смеяться, что он может говорите без опасения вызвать иронические улыбки. Он даже выступал, когда шло обсуждение в их группе, у «кураги», говорил: как же так — нет ненавистной школы? А вот он школу ненавидит! И ему серьезно отвечали. Он и сейчас, в общем кругу, сказал бы что-нибудь умное, но пока не мог решиться.
