Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
Ей даже захотелось ответить этой мышке Лаптевой Наталье, но Клава только пошевелила губами, будто отвечала, а говорить ничего не стала.
И Володя Козликов слушал, не очень понимая, о чем спор идет, но он и не собирался вникать в него, потому что наслаждался чувством безопасности. Чуть ли не впервые за девять лет он знал, что его не вызовут, что никто над ним сегодня не будет смеяться, что он может говорите без опасения вызвать иронические улыбки. Он даже выступал, когда шло обсуждение в их группе, у «кураги», говорил: как же так — нет ненавистной школы? А вот он школу ненавидит! И ему серьезно отвечали. Он и сейчас, в общем кругу, сказал бы что-нибудь умное, но пока не мог решиться.
Технарь Гена Щеглов, слушая и не слушая разговор, ни с того ни с сего, но совершенно определенно решил, что он завтра же пойдет и запишется на курсы цветников — мастеров по ремонту цветных телевизоров; он давно думал об этом, колебался, стоит ли идти в цветники, но сейчас решился.
Леня же Лапшин, несмотря на то что он несколько раз выступал и клеймил всех за пристрастие к выспренным словам, за болтовню и пустые разговоры, Леня успел подумать, что не такое уж у них и дурачье в классе, есть ребята ничего, хоть и не разбираются они в технике. Если быть честным, то таких ребят, как Кострома или Логинов, еще и поискать надо.
* * *А с днем, обычным днем жизни, происходило что-то странное. Время словно кувыркалось, словно двигалось в двух направлениях, вперед и назад. Казалось, что день летит, как час или минута, — и казалось, что он бесконечен, этот день.
После спора о серьезном стали петь вместе. Третий раз за день пели вот так, в кругу, и с каждым разом это нравилось все больше и больше. Выяснилось, что они никогда не пели вместе и не знали, что Таня Пронина хорошо поет и помнит много песен. Да и где им было петь? Не на переменках же! И не на вечерах — на вечера приходят танцевать. К тому же они ненавидели уроки пения, от этих уроков даже мысль о том, что можно петь хором по своей воле, казалась им глупой. Но оказалось, что им теперь хочется петь без конца, а если не петь, то просто слушать гитары Сережи Лазарева и Игоря Сапрыкина.
Но наступил час поэзии. Его готовила Елена Васильевна. Стихов наизусть никто в классе не знал, поэтому она принесла стопку поэтических сборников по своему выбору и раздала их по компаниям. Полчаса на подготовку! Листали книги лихорадочно, быстро договорились, и некогда было отказываться, неуместным казалось говорить: «Ой, я не умею» — время! И надо не ударить лицом в грязь перед «урюками» или «изюмами»…
За стеклянной стеной спортивного зала было уже темно, однако света зажигать не стали. Поставили посреди зала большую, белую, самую дешевую и самую практичную свечу и уселись вокруг нее на матах — уселись, разлеглись, обнялись. Едва слышно потрескивал маленький огонек, но от него нельзя было отвести взгляда. Читали без определенного порядка, не устанавливая, кто за кем, не объявляя авторов и не спрашивая, кто автор, и даже без заглавий — ни одного лишнего слова, только стихи. Они рождались из тишины и в тишину уходили. Тютчев, Блок, Пастернак, Кедрин, Светлов, Лорка — «Начинается плач гитары…»
Сюрпризом для Елены Васильевны оказалось, что Володя Фокин хорошо знает Есенина, — он читал трижды. Тихие, прерывистые голоса звучали со всех сторон, спереди, слева, справа, сзади; стараясь никому не мешать, подползали к свече, чтобы читать по книжке. Они были плохие чтецы и читали запинаясь, так, словно никого в зале не было, для себя, — но они оказались хорошими, терпеливыми слушателями. Напряжение в зале все росло, тишина в паузах становилась все пронзительнее — не то чтобы не переговаривались, не перешептывались, а почти и не дышали, подчиняясь не дисциплине, не строгому взгляду учителя, а поэзии.
Но вот кончился небольшой запас приготовленных стихов, и наступила абсолютная тишина: никто не брал на себя ответственности нарушить ее. Такая была тишина, что и думать ни о чем было невозможно, оставалось только одно — раствориться в ней. Это было как очищение, и, когда Костя первый тронул струны гитары и все вздохнули с облегчением, они почувствовали, что вышли из испытания тишиной преображенными.
«Конечно, — думала Елена Васильевна, поднимаясь, — если рассказать об этом действе вокруг свечи кому-нибудь из подруг, то, пожалуй, осмеют, скажут: „Я предпочитаю читать стихи в одиночку“, „Я не принимаю коллективных чтений“ — или еще что-нибудь в этом роде скажут. Да ведь пустые разговоры, пустые! Ты попробуй, доведи Игоря Сапрыкина или Клаву Керунду до такого состояния, чтобы они час, не дыша, стихи слушали. Попробуй! А если с ними вот так не возиться, то и проживут всю жизнь без стихов и без музыки, а те, кто любит читать стихи в одиночку, будут корить их и презирать за отсталость…»
Но дальше, дальше катился необыкновенный день-коммуна! С воем сирены ворвался в зал Сережа Лазарев: марсианская команда «Цветущий урюк»! Матч века: Марсиане — Земляне! Не успели ребята опомниться, как началась грандиозная игра-потасовка, лишь очень отдаленно напоминавшая баскетбол. Игорь верхом на Сергее закладывал мячи в корзину, кто-то рвался повалить их, девочки их защищали, Роман во все горло выкрикивал фантастический счет. Никто не стеснялся, никому не стыдно было явиться перед другими размалеванным, в шутейном «марсианском» костюме. Как будто отлетела от ребят всякая стеснительность и отброшены были все заботы. Никто не боялся быть смешным — нет, наоборот, старались быть посмешнее, не щадя себя. Они вдруг все стали клоунами, но разве в каждом из нас нет ничего от клоунского? Должно же когда-нибудь оно проявиться, найти выход!
Каштанов боялся, что после такого «баскетбола» ребят не уймешь. Но чуть ли не по первому знаку Кости игра утихла, все быстро привели себя в порядок и опять уселись в общий круг — попеть и приготовиться к прощальному разговору.
Да, они прощались! Было такое чувство, что они расстаются — расстаются те новые люди, которые откуда-то появились сегодня — не из «шамони» ли? Завтра будет все как обычно и они станут обычными, а сейчас еще сидели и пели в кругу эти, нынешние, ребята. Они смотрели друг на друга и не узнавали себя. Откуда столько хороших людей набрали? Каждому казалось, что он-то остался прежним, но все вокруг переменились.
— Ну как твои «урюки»? — шепотом спросил Алексей Алексеевич жену.
— А как твоя «курага»?
— Устал. Давно так вертеться не приходилось. Это труднее, чем сто уроков дать! Я даже охрип, по-моему, — сказал Каштанов, никогда в жизни не кричавший на уроках. Но сегодня он весь день говорил возбужденно-громко.
Куда девался тот спокойный и уверенный человек, всегда невозмутимый, перешедший в новую школу с тем непременным условием, что он не будет заниматься мелкими вопросами воспитания? Теперь его каждая мелочь интересует, он, казалось, был сразу во всех углах большого зала.
А сам Каштанов следил за Костей Костроминым и не мог налюбоваться им как он мгновенно улавливает перемену настроения, как он взглядом, кивком, легким движением руки умеет утихомирить Козликова, как постоянно держит в поле зрения Фокина и Романа Багаева.
И вроде бы уступает им во всем, не спорит, не раздражается, но не дает им и шагу в сторону сделать. Раньше Каштанову казалось, что от Кости исходит какая-то магическая сила: улыбнется ясно и весело — и все за ним идут.
Теперь Алексей Алексеевич увидел, что сила-то силой, да еще и работает парень! Все время бодрствует, начеку, в каждую минуту чувствуется, что у него есть цель и на эту минуту, и на этот час, и навсегда.
Они обсуждали, как прошел день, перебирали работу за работой, от шамони начиная, смеялись, поддевали друг друга, отчаянно хвастались и выставляли отметки за день.
Оценили его на четыре с плюсом, на четыре и на четыре с минусом, чему Каштанов очень радовался. Кто хозяин — тот, кто работает? Нет, хозяин тот, кто оценивает и принимает работу.
— А в общем сделали день, ребятишки? — спросил Костя. — Сделали?
— «Урюк», «изюм» и «курага» любого победят врага! — прокричала хором ватага «Семь ветров».
Миша Логинов сказал Каштанову, продолжая их разговор:
— А что, Алексей Алексеевич, совпадает. Честное слово, совпадает.
Глава седьмая
Счастливец
Только теперь до конца поняла Елена Васильевна, отчего она в свое время так страстно и многим рискуя убеждала мужа перейти на работу воспитателя. Дело не в том, что он изменился, стал подвижнее, энергичнее, стал ходить по школе — и не только по школе! — хозяином; и не в том дело, что ему приходилось теперь постоянно ломать голову, изобретать, придумывать и взгляд его стал яснее и пронзительнее. Другое, другое поняла Елена Васильевна теперь. Она поняла, что только с этим переходом Алексея на новую работу существование их семьи, семьи Каштановых, приобрело смысл. Сама того не ожидая, она создала семью. Тогда, через год после того, как она, не задумываясь, прыгнула к Алеше на колени, рискуя свалиться в море, она просто вышла замуж. А семью она создала только теперь, уговорив мужа решиться на трудный шаг.
