Уле Маттсон - Бриг «Три лилии»
Бабушка вошла на кухню и… остолбенела.
Стол был накрыт: зельц, колбаса, сыр, свежий хлеб, блестящий кусок солонины на бумаге… чего-чего только нет! Даже масло! А дух какой! Кофе — настоящий, не бедняцкий, не из жареного зерна.
«Так, понятно: я умерла, — решила бабушка. — И в рай попала, слава богу. Но кто без меня за мальчонкой присмотрит?» Вдруг она увидела Миккеля. Он сидел перед ней цел-целехонек и уписывал солонину. «Так, значит, и он помер, бедняжечка, и тоже в рай попал. Или я жива? Так как же?..»
У бабушки подкосились ноги, она села.
Кто-то вовремя подставил ей стул. Тот же «кто-то» сказал:
— Вам, мама, небось сахарку побольше положить, как бывало?
Бабушка подумала: «Это голос моего сына, покойного Петруса Юханнеса, который потонул у Дарнерарта. Значит, мы все померли. А кофеек-то в раю настоящий, по запаху слышно!»
Но вот туман перед глазами рассеялся, все стало на место, только в голове что-то жужжало. Бабушка сидела за столом и пила кофе с блюдечка.
Верить своим глазам или нет? Бабушка Тювесон верила. Прямо напротив нее сидел с сигарой во рту Петрус Юханнес Миккельсон. Восемь лет пропадал, шутка ли! Бабушка всплакнула, кофе остыл.
— Подумать только, вернулся отец твой, Миккель! — сказала она.
Миккель сидел возле печки. Он был рад без памяти и все-таки не совсем рад.
— Ты не видел, как он на две сажени за камнем нырял, говорил он отцу. — Другой такой собаки на всем свете не было. Знаешь, что Мандюс Утот потом рассказывал?
Нет, отец не знал.
— Мол, когда порох взорвался, Боббе улетел верхом на камне. Летит, правит хвостом и кричит: «С дороги! Беззубая шавка в Испанию едет!» Ну почему все взрослые так врут?
— Все? — Отец посмотрел в потолок.
— И ты, — сказал Миккель.
— Чего уж… — Миккельсон-старший прокашлялся. — Иной раз приходится ради доброго дела.
— Когда про негра рассказывал? — спросил Миккель.
— Хотя бы, — ответил отец.
— Или когда сочинил про говорящую зовутку? — продолжал Миккель.
— И тогда тоже. Зато про судовой журнал чистую правду сказал, каждое слово истина. Не будь его, не выплыл бы я к Дарнерарту и не сидел бы здесь. Я, как выкарабкался на берег, сразу подумал: эта книга счастье приносит, Петрус Миккельсон. С того дня не расставался с ней. И в Клондайке, на приисках. Мечтал вернуться домой барином, а не оборванцем.
— Да, кстати, — сказала бабушка, — что за штуку прятал ты в корках?
— А разве я не рассказал? — удивился Миккельсон-старший.
— Золотой самородок? — спросил Миккель.
— Самородок не самородок, а точнее — ларчик из красного стекла, — ответил отец.
— Стеклянный ларчик? — сказала бабушка.
— С завинчивающейся крышкой, в Чикаго куплен. Чай, сами понимаете: самородки на деревьях не растут, хоть бы и в Клондайке. Три недели бьешься, как каторжный, а золота добудешь — только ноготь на левом мизинце прикрыть.
Хорошо, если за семь лет намоешь столько, что есть с чем зайти в банк и обменять на бумажки. Бумажки, на которые можно построить дом на Бранте Клеве. Так что я их берег, уж так берег!.. В Америке воров да жуликов много, а в старом судовом журнале кто искать станет. Вот я и спрятал там красный ларчик с деньгами. И отправился на родину.
А уж так душа домой рвалась, так рвалась — аж до боли!
И надо же: перед самым родным домом корабль на мель наскочил! Тут хоть кто голову потеряет, караул закричит… Миккельсонстарший достал из печки огня и прикурил. — А тут еще книга в море упала. Но Петрус Юханнес Миккельсон не стал падать духом. Смекнул: один раз выплыла — и в другой раз выплыть может. Но вот вопрос: куда? Значит, искать надо. А для этого лучше, чтобы не узнали на первых порах. Вот я и отпустил бороду и волосы. Петрус Юханнес Миккельсон превратился в Пата О'Брайена. Накануне сочельника явился сюда и начал разведку. Да-а-а… А теперь вот здесь сижу — опять стал Петрусом Миккельсоном.
Солнце скрылось, в кухне сгустился сумрак.
— Добро пожаловать домой, Петрус Миккельсон, — сказала бабушка. — А только нет у меня добрых вестей для тебя… Послезавтра придет Синтор. Дом снесут, а лес пойдет на овчарню.
Миккельсон-старший уронил сигару на пол:
— Что-о-о?
— Так что придется вещи на двор выносить, — заключила бабушка.
Петрус Миккельсон наклонился, спрятал лицо в ладонях и пробормотал:
— Два дня, живоглот проклятый!.. На овчарню…
Но вот он поднял сигару, прищурился на потолок и оживился.
— Так, плотник Грилле дома, — сказал он. — Дома, и проснулся, слыхать. А поднимусь-ка я к нему. Ум хорошо, два лучше. Восемь лет не видались. Не мешает и потолковать немного.
— О чем же это, Петрус Юханнес? Уж не озорство ли какое затеваешь? — встревожилась бабушка, заметив хитроватый огонек в глазах Миккельсона-старшего.
А он достал из кармана зовутку, мигнул Миккелю и дунул в дырочку:
— О Юакиме потолкуем, вот о чем.
Глава двадцать третья
«ПЛАВАЕТ В ВОЗДУХЕ, А НЕ В ВОДЕ»
Грустное занятие — сидеть и глядеть на пустую собачью корзину. Особенно, коли знаешь, что в ней уже никогда не будет лежать собака.
Постой: а ружье-то? Миккель даже обрадовался, что надо скорей бежать на гору. Пальщики уже ушли домой, но ружье лежало там, где он его бросил.
Вечернее солнце окрасило море в багровый цвет. Миккель поднял ружье и пошел вниз, к лодочному сараю. Дверь была не заперта, но он все равно пролез через дыру в полу.
Окна были по-прежнему завешены мешками; на полке над кроватью отсвечивали красные «фонари» незаконченных корабликов.
Миккель сел на кровать и задумался. Симон Тукинг лежит на дне залива. Некого спросить: «Куда дел отцовский ларчик с американскими деньгами? Они нам нужны — дом сносят! Через два дня затрещат стены постоялого двора…» Миккель сунул ружье под кровать, положил на колени судовой журнал и стал его листать. Как это отец оставил книгу здесь?.Восемь лет клал под голову!
— «Судовой журнал брига „Три лилии“, содержит 95 листов», — прочел он на первой странице.
Миккель посчитал по пальцам: только двадцать четыре листа заполнено. А осталось? Шестьдесят восемь. Не получается: трех листов не хватает. Он пролистал еще раз.
Последние три листа были вырваны.
«Видно, Симон взял на растопку», — решил Миккель и сунул книгу на место.
В тот же миг его осенило. Ну конечно: Симон спрятал ларчик здесь, в сарае! Как они раньше не догадались?
Миккель стал на четвереньки и выгреб из-под кровати весь хлам. Помимо ракушек всевозможной величины, ржавых крючков и поломанных пуговиц, он нашел старую гармошку, псалтырь без корок и ходики.
Неудача… Что ж, будем искать дальше! Миккель раскрыл перочинный нож и трижды прополз по всему полу: мало что может найтись в щелях между досками! Но и тут ничего не нашел, только пыли наглотался.
На очереди был стол. Тарелка… погнутая вилка… шкурки от колбасы… все. Он развернул лежащий на полу парус.
Пусто.
Оставался только буфет. Здесь Миккель обнаружил кружку соли и очки без дужек.
Он вздохнул. Лопнула последняя надежда. Чего зря стараться? Видно, ларчик тоже на дне морском.
Погоди, а полка? Миккель поставил на кровать табуретку и взобрался на нее. Красные фонарики на корабликах блестели один другого ярче. Но, кроме корабликов, на полке лежала лишь ржавая крышка со старыми пуговицами.
Вдруг табуретка качнулась. Миккель вцепился в полку, чтобы не полететь вниз, стена затрещала. В следующий миг он лежал на полу вместе с корабликами и обломками полки.
Миккель сел и выплюнул брючную пуговицу. Один кораблик переломился пополам, задний парус весь испачкался. Испачкался?..
Он схватил кораблик. Парус был не матерчатый, а бумажный. Из той же бумаги, какую он только что видел в судовом журнале.
Но больше всего Миккеля поразило другое. Кто говорил, что Симон Тукинг не умеет писать? Через весь грот наискось было написано углем:
Эта шхуна крива, красный фонарик на ней,
Но она останется здесь до скончания дней.
Кто, кроме Симона Тукинга, мог это сочинить? Миккель взял второй кораблик, повернулся к свету и прочитал:
Эта шхуна уродлива, как сатана,
Красный фонарик на ней, но останется дома она.
О третьем кораблике было написано, что он
…Скрючен, как старый сапог,
С красным фонариком, но не попал в мешок…
Бедняга Симон. Никто не знал, что он умеет стихи складывать. Все звали его Симон-Блоха. Теперь он умер. Три неудавшихся кораблика — вот и все, что от него осталось.
Миккель хотел было сунуть их под кровать, когда увидел еще мачту — мачту без кораблика. Она была длинная, длиннее остальных, гладко отполированная, с парусом из белого полотна, на котором стояла надпись настоящими чернилами. Миккель разгладил парус и прочел:
