Анатолий Петухов - Сить - таинственная река
наедине с этим бором, с речкой, со своими мыслями и сладкими воспоминаниями. И когда по лесу вдруг разнеслась
резвая, какая-то бравурная современная мелодия, вырвавшаяся из бело-голубого транзистора, Гусь поднялся и
побрел в глубь бора.
— Ты куда? — спросил Сережка, вставая и намереваясь идти следом.
— Никуда. Сиди. Я скоро вернусь.
Высокий и угловатый. Гусь тихо шагал по бору, засунув руки в карманы штанов. Ему мерещилось за
деревьями желтое — горошками — платье, и он все ускорял и ускорял шаги. Растаяла позади музыка, и Сити не
видно... Кажется, здесь... Да, да, здесь! Она стояла у этой сосны... Гусь подошел к старому — в два обхвата — и
бережно провел ладонью по серой потрескавшейся коре. Потом привалился к сосне спиной, закрыл глаза и
прошептал:
— Эх, Таня, Таня! Гуся-то больше нету... Кончился Гусь!..
Всю ночь Гусь не сомкнул глаз. В шалаше было уютно, тепло. Пахло свежей еловой хвоей и увядшими
березовыми листьями. Вход в шалаш светлел прямоугольным окном, в которое были видны и освещенные луной
стволы сосен, и голубые тени от них, и сизо-дымчатые можжевельники, и пень, на котором Толька отмачивал когда-
то присохшую повязку.
Все, как прежде, не хватало лишь Кайзера за стенкой, и Гусь чувствовал, как у него тоскливо ныло в груди.
И снова Васька думал о том, что слишком велика была бы утрата — навсегда расстаться с Ситью, не дышать
вот этой смольной прохладой, не слышать лесных птиц. Мысленно он прошелся тропками своего детства, вспомнил, как ради ухарства не раз глупо рисковал жизнью — переплывал Сить во время ледохода, прыгал на
большой высоте с дерева на дерево, а как-то раз забрался на прогнившую тридцатиметровую вышку, которая, едва
успел слезть, на глазах рухнула от ветра. А сколько было разворочено стогов сена, спалено копен соломы на полях,
помято ржи, побито стекол в деревне! И за все приходилось расплачиваться своей задубевшей от воды, солнца,
ветра и побоев мальчишеской шкурой. Но и о побоях думалось сейчас без всякой обиды на мать, а скорей с нежной
грустью...
Гусь не мог бы сказать, когда это пришло к нему — прошлым летом или нынче, или было в крови, но до
времени дремало — но только он почувствовал вдруг, что не сможет вот так запросто, как прежде, завалиться в
рожь спать — ее ведь, эту рожь, кто-то вырастил. И хоть Иван Прокатов упрекнул его за какой-то стог на Длинных
пожнях, но в это лето Гусь нигде не тронул ни одного стога. Не потому, что осознал ценность труда людского — об
этом как-то и не думалось, — а просто рука не поднялась бы, как не поднимается она теперь на птичье гнездо, на
морковку в чужом огороде, на дерево, если нет нужды его рубить.
"А Танька уехала, —думал Гусь. — Уехала — и все".
Ему казалось, что он помнит каждую прядку ее льняных волос, каждую складочку на платье. И было грустно,
что не удалось поговорить с Танькой перед ее отъездом...
Так прошла ночь.
...Сеть снимали Гусь и Витька. Почему-то в нее много набилось сучьев, щепы, коряжника. Но каково было
изумление ребят, когда они увидели, что средина сети, как и прошлый раз, опять изорвана на добрую треть! И
верхняя тетива тоже расстрижена в нескольких местах.
— Прошляпили! — сокрушался Сережка. — Дежурить надо было!
— Между прочим, я нисколько не спал, — мрачно отозвался Гусь. — Но я ничего не слышал.
Тольку забила лихорадке.
— Хорошо, что не слышал, — выдавил он. — Она бы всех нас перетопила... Вы как хотите, а я сюда больше
не приду!
— Ну нет! Такую щуку надо изловить! — возразил Сережка. — Может, крюк на нее здоровый поставить?
Насадить язя или плотицу покрупнее, поводок из толстой проволоки...
— Думайте, что хотите, но это — не щука, — сказал Витька, разглядывая сеть и очищая ее от мусора.
— А кто же тогда, кто? — разводил руками Гусь.
Витька будто про себя тихо сказал:
— Когда подводный охотник попадает в сеть, он режет ее ножом... Помните, в кино «Человек-амфибия»?
Ребята переглянулись: уж не думает ли Витька, что в Сити живет такой человек?
— Ты к чему это? — спросил Гусь.
— Да так... Очень уж интересно и странно все получается... А вдруг здесь живет еще никому не известное
таинственное существо? Не рыба, ни зверь. Может, оно сейчас лежит под водой у самого берега и наблюдает за
нами…
Толька побледнел. Сережка слушал, раскрыв рот, а Гусь смотрел на Витьку и не понимал, шутит ли он,
фантазирует ли или всерьез думает, что такое возможно.
Два вечера просидел Гусь над раскрытой тетрадкой, сочиняя письмо Таньке Шумилиной, первое в своей
жизни письмо. Что и как написать, он обдумывал еще на работе, но когда после ужина брался за перо, приготовленные фразы либо вылетали из головы, либо казались вовсе не подходящими. Ему хотелось написать, как
он расстроился, когда узнал, что Танька вдруг уехала в город, как сожалел, что грубо обошелся с нею в тот день,
когда бригадир застрелил Кайзера; потом нужно было как-то передать на бумаге чувстве, которые он пережил,
снова оказавшись на Корьюге, возле шалаша.
Думалось хорошо и просто, а на бумаге выходило совсем не то. Наконец, на второй вечер письмо было
написано:
"Здравствуй, Таня!
Я очень жалею, что ты уехала в город. Я теперь тоже работаю, ремонтирую комбайн с Ванькой Прокатовым.
Скоро начнем жать рожь. Ты меня извини, что тогда я накричал на тебя. Как это получилось, я и сам не знаю. В это
воскресенье мы ходили на Сить, я, Сережка, Витька и Толька. Рыбы достали мало, и кто-то опять изорвал Толькину
сетку. Витька говорит, что это не щука, а кто — не знаем. Я тебя там вспоминал и ходил к той сосне. Ты не думай,
что я все забыл. Я помню все. И еще извини, что я напоминал тебе про Лешку. Больше этого никогда не будет,
потому что я тебя л...
Буду ждать ответа, как соловей лета.
Васька Гусев".
Он запечатал письмо, написал адрес, аккуратно, как в школе никогда не писал, и тайком от матери отнес и
опустил письмо в почтовый ящик. Завтра письмо будет в городе, и послезавтра, то есть в четверг, Танька получит
его. Значит, ответ надо ждать в субботу...
С признанием в любви, пусть в письме и не полным словом, а лишь одной буквой, Гусь считал, что навсегда и
прочно связал свою судьбу с Танькой. Что бы там ни было, Гусь постоянно будет думать о ней.
В субботу с утра дело никак не клеилось. Гусь путал шестерни и гаечные ключи, терял шплинты и гайки,
опрокинул ведро с бензином, в котором промывались мелкие детали, и вдобавок ко всему то и дело спрашивал у
Ивана время.
— Ты что сегодня? Торопишься куда или кого ждешь? — не выдержал Прокатов.
— Да нет, ничего... Я так, — смутился Гусь.
— Если надо куда сходить — иди. Я-то ведь ухожу по своим делам.
— Нет, нет, мне никуда не надо!
Гусь испугался, что Иван может обо всем догадаться.
На обед ушли в час дня, а почту разносили обычно около одиннадцати. Гусь прибежал домой. На двери замок.
Это хорошо, а то бы Танькино письмо могло попасть в руки матери. Сейчас оно, конечно, лежит за дверью:
почтальонка опустила его в щель под верхним косяком.
Гусь открыл замок, осмотрел сени. Но письма нигде не было.
«Может, мама приходила домой?» — подумал он и поспешил в избу. На столе письма нет, на окнах — тоже.
Заглянул на всякий случай в шкаф, потом за тусклое потрескавшееся зеркало, где хранились всевозможные нужные
и ненужные бумаги.
«А вдруг мама унесла письмо, чтобы прочитать его бабам? — при этой мысли Гуся кинуло в жар. — Нет,
этого не может быть!» Он вспомнил, с каким сочувствием говорила мать о том, что Танька перед отъездом забегала
попрощаться, и окончательно утвердился в мысли, что мать не позволит себе так нехорошо поступить. Скорее
всего, почтальонка забыла принести письмо. Но тут его осенило: сам сочинял письмо два вечера, значит, и Танька
не меньше пропишет. Тогда и ответ придет завтра.
Но и в воскресенье письма не было. Не пришло оно и на следующей неделе. И только тут Гусь понял: ответа
не будет. Любовь его безответна. Танька обиделась навсегда, на всю жизнь. Она потому и уехала в город без
предупреждения, чтобы забыть его, Ваську, чтобы никогда его не видеть. И пусть! Он все равно помнит ее, думает
о ней. И этого она не может запретить...
А в бригаде уже началась уборка ржи.
Погода как на заказ — сушь. Утром, едва подсохнет роса, прокатовский СК-4 уже утюжит ржаное поле.
Грохот работающей машины, пыль, зной и постоянное напряжение — вовремя сбросить солому из копнителя,
