Анатолий Петухов - Сить - таинственная река
и хватит. За ум пора браться.
— А я завтра на Сить хочу махнуть, — сказал Толька, будто не расслышав замечание Прокатова. — Рванем,
а?
— Что ты!? Я же на работе. До воскресенья никуда.
— До воскресенья погода может испортиться.
— А раньше нельзя.
— Ну и ну, — Толька покачал головой. — Будто на принудиловке... Валяй, ломи!
— Вечером-то заходи! — крикнул вслед ему Гусь.
— Может, зайду, — нетвердо пообещал Толька.
Когда он ушел, Прокатов сказал:
— Ишь каким хлюстиком похаживает! Ты, смотри, на его уговоры не поддавайся.
— Мне на его уговоры наплевать. Решил работать, значит — все!..
Гусь не скрывал от Прокатова, что работа, которую они выполняют, ему не по душе. За что ни возьмись, все
старое, того нет, другого нет, всякую пустяковину приходится приспосабливать по-кустарному, работая лишь
ножовкой по металлу, зубилом да напильником. Кое-что, правда, вытачивали ребята в центральных ремонтных
мастерских, куда чуть не каждый день ездил на своем мотоцикле Прокатов. Но все это не то. Были бы новые
заводские детали, поставили бы их — и конец мытарствам. Еще бы лучше ремонтировать комбайн в мастерской.
Там все-таки токари, слесари, сварка... Но мастерская заполнена техникой до отказа. К тому же Прокатов считался
в колхозе не только хорошим комбайнером, но и мастером на все руки и свой комбайн готовил к работе каждый год
самостоятельно. Однако его СК-4 порядком износился, и ремонтировать его становилось все труднее.
Но Прокатов утешал:
— На старой машине и учиться надо! Когда каждую шестеренку да каждый болт я своих руках подержишь,
тогда и комбайн знать будешь. Это надежней любых курсов!..
И Гусь старательно делал все, что поручал ему комбайнер. Так же усердно работал он и один, когда Прокатов
уезжал в мастерские. Вот почему после ухода Тольки Аксенова не было нужды в лишних словах: Прокатов знал,
что Гусь не из тех, кто легко поддастся влиянию со стороны.
Вечером, когда Гусь пришел с работы, Толька уже ждал его. Дарья налила в умывальник горячей воды и стала
накрывать стол к ужину.
Гусь умывался, не торопясь, старательно смывал с лица, шеи и рук мазут. И было во веем этом, в его
движениях что-то по-настоящему взрослое, отчего в Тольке на мгновение вспыхнула зависть к другу.
— Ты с какой это малины работать -то надумал? — спросил он.
— Захотелось, вот и надумал, — ответил Гусь, —А вообще-то знаешь, как охота в лес смотаться! —
неожиданно признался он. — Но Пайтово бы озеро опять...
— Кто тебя держит? Пойдем, и все. Ты же не обязан каждый день с утра до вечера ломить. Дело это
добровольное: захотел — вышел на работу, захотел — в лее подался. Тебя не имеют права заставлять...
— Никто и не заставляет. Сам, — жестко ответил Гусь.
— Поробил бы и ты, Толенька, — вмешалась Дарья, которая была несказанно рада, что сын наконец у дела.
— Теперь батьки нету, дак тяжельше жить-то. Парень ты не маленькой, пора матке пособлять...
— Еще наработаюсь. Не к спеху!..— поморщился Толька.
Ему было неприятно, что уже второй человек говорил об одном и том же.
Толька так и не стал ходить на работу. Он оставался дома с младшими братом и сестрой, которых до этого
мать брала с собой на покос.
В субботу, в банный день, работу кончили раньше.
Гусь забежал было к Тольке, но того но оказалось дома. Его братишка и сестренка, грязные до ушей, копались
в песке у завалинки.
«Ну и черт с ним! — а сердцах выругался Гусь. — Придет сам, если надо...»
Толька и в самом деле пришел очень скоро вместе с Сережкой и Витькой. Он принес сеть. Ребята расстелили
снасть во дворе на лужайке, потом осторожно, чтобы не запутать, подняли ее на изгородь.
Витька оглядел огромную дыру посреди сети, зачем-то соединил обрывки верхней тетивы и сказал:
— И вы говорите, что это щука так ее распластала?
— Конечно, — ответил Толька. — Сами видели.
— Щуку-то, может, и видели... Кто-то на моторке сеть зацепил. Винтом ее и размочалило.
— На мото-орке? — удивился Сережка. и ему стало неловко за Витьку, который на этот раз так глупо
ошибся.
А Гусь сдержанно сказал:
— На моторках по Сити в жизни никто не ездил — порогов много.
Витька смутился.
— Не знаю. Но это — не щука.
— Наверно, крокодил, — съязвил Толька.
— Может, и крокодил...— он поднял на Гуся глаза. — Это же капрон! Такой шнур и лошади не порвать. А вы
— щука... Померещилось вам.
— Хы! — усмехнулся Гусь. — Всем троим померещилось? Не думаю. И шнур, между прочим, не оборван, а
перекушен. Или ты не знаешь, какие у щуки зубы?
— Знаю, потому и говорю.
Ребята спорили долго, но к согласию так и не пришли.
— Вот что, — сказал Гусь, чтобы положить конец спору. — Починим сетку и поставим ее на то же самое
место. И посмотрим, что будет. А на Пайтово сходим в другой раз.
Сеть разрезали поперек, выкинули из средины метра три рвани, потом аккуратно связали вместе оба конца.
— Во, как новенькая стала! — удовлетворенно сказал Сережка. Втайне он был несказанно рад, что Гусь
наконец решил сводить Витьку на Сить, к шалашу, и больше не нужно будет скрывать от нового друга заветное
место. А Толька был недоволен решением Гуся: если Витька будет принят в компанию, тогда он, Толька, отодвинется на второе после Витьки место...
Ребята не были у шалаша целый месяц, но за это время здесь ничто не изменилось, разве только речка
немного обмелела. Шалаш был в полном порядке, плот, причаленный к берегу, стоял на месте. На старом кострище
чернели головни, а возле пня, неподалеку от шалаша, выбеленная солнцем, лежала тряпка, которую когда-то
отмачивал от разбитого носа Толька.
Все это так живо напомнило Гусю последний день на Сити, где он почувствовал, как учащенно забилось
сердце. Он вспомнил, как робко и растерянно стояла Танька, встреченная им и Кайзером, как у нее дрожали руки,
когда она пыталась перевязать разбитый Толькин нос. А потом.,. Потом свершилось неожиданное и самое главное:
желтым огоньком мелькает меж деревьев Танькино платьице — и буйный азарт, какая-то бешеная вспышка удали.
И вот уже она рядом, тоненькая и стройная, лучшая из лучших, единственная!.. А какая маленькая и слабая была ее
рука!..
— Ты чего? — спросил Сережка, остановившись возле Гуся. — К чему тебе тряпка?
— Тряпка-то? — Гусь будто после сладкого сна медленно приходил в себя. — Этой тряпкой я нос Тольке
перевязывал. — Он помолчал, прислушиваясь к разговору Витьки и Тольки, которые возились около плота. — От
Таньки давно было письмо?
Спросил тихо, но неожиданно, так что Сережка вздрогнул.
— Позавчера, кажется, — и соврал: — Привет тебе просила передать...
Гусь недоверчиво и угрюмо глянул в рыжеватые круглые глаза Сережки и хмуро проронил:
— Раньше ты не врал мне.
Сережка вспыхнул, уши его покраснели. Он долго рылся в карманах штанов, потом достал маленькую
бумажку и подал Гусю:
— На. Это ее адрес.
Гусь молча взял бумажный клочок и, не развертывая, сунул под оторвавшуюся подкладку кепки. Ему
захотелось сказать Сережке что-то хорошее, приятное, и угрюмость сошла с его узкого загорелого лица. Но он
сказал:
— Ладно. Пошли сетку ставить.
Сить, с тайным мальчишеским пристанищем и плотом, с высоким бором на левом берегу и с глубокими
омутами, произвела на Витьку не меньшее впечатление, чем Пайтово озеро. Послушавшись Гуся, Витька взял
вместо подводного снаряжения спиннинг и с завидным упорством работал своей снастью...
После ухи сидели у костра, перекидываясь ничего не значащими фразами, и Сережка опять подумал, что Гусь
стал какой-то не такой. И говорит мало, больше молчит, будто непрестанно думает о чем-то. А о чем? Хоть бы
сказал...
С настороженным вниманием следил за каждым движением Гуся и ловил каждое его слово Толька.
Непривычная молчаливость и серьезность Гуся озадачили его. Лишь Витька казался как всегда беззаботным.
— Ты чего своего «Альпиниста» в мешке держишь? — спросил он у Тольки. — Доставай, хоть музыку
послушаем.
Толька извлек из рюкзака транзистор и стал его настраивать. Делал он это медленно, будто нехотя, не более
как ради товарища.
А Гусь неотрывно смотрел в костер и шевелил березовой палкой угли. Он сам удивлялся тому, что ему не
хочется ни проказничать, ни нырять в омут, ни лазить по деревьям. Лучше бы всего, пожалуй, он остался один,
наедине с этим бором, с речкой, со своими мыслями и сладкими воспоминаниями. И когда по лесу вдруг разнеслась
