П. Хорлоо - Мальчик из Гоби
— Ну, я поеду. Гони, сынок, овец к дому. А ты, Шарав, побереги коня. Он у тебя весь в мыле. Смотри, загонишь!
Тугэлдэр поскакал к стаду. Он ехал через степь, напоенную ароматом трав, и с горечью думал о том, что вечером надо встретиться с Зоригом и все ему рассказать.
II
У коновязи нетерпеливо бил копытом красивый серый однолеток с подстриженной гривой. Он рвался к табуну — тот косяком уходил в степь. На нем было красное седло с чепраком из желтой сыромятной кожи.
Из юрты вышел Сандаг, он вытащил из-за пояса приготовленный аркан и направился к коновязи.
Следом за ним выбежал Тугэлдэр. Вскочив в седло, он хлестнул коня и поскакал к табуну.
— Потише! — крикнул ему вдогонку Сандаг, провожая сына ласковым взглядом.
Догнав табун, Тугэлдэр остановил его и вдруг увидел бегущего навстречу Зорига. Лицо у него было заплакано.
«Что это он? Может быть, упал с коня?» — встревожился Тугэлдэр.
— Что с тобой? — спросил он приятеля.
— Если бы у меня был отец… — начал Зориг и снова заплакал.
Оказывается, вернувшись домой, Шарав избил жену и Зорига.
— Твой отчим не любит тебя. Не хочет отпускать в школу, — нахмурился Тугэлдэр и рассказал о разговоре своего отца с Шаравом.
— Пусть говорит, что хочет, все равно поеду учиться, — всхлипывал Зориг.
— А как? — растерялся Тугэлдэр.
— Убегу — и все!
— Убегать не надо, лучше упроси мать.
— Она боится отчима, не посмеет его ослушаться. Другого выхода нет. Я убегу! — Зориг вытер слезы и, подоткнув тэрлик, потуже затянул пояс.
…Был лунный осенний вечер. Привязав телят к натянутой на колья веревке, Тугэлдэр вошел в юрту, освещенную мягким светом очага.
Мать помешивала кипятившееся в котле молоко. Она налила сыну большую кружку, и тот уселся на корточки рядом с огнем. Было светло, тепло и уютно, попахивало аргалом, и наработавшийся за день Тугэлдэр чувствовал, как по всему телу разливается приятная истома.
Вошел Сандаг. Он тоже сел у очага, пригладил волосы и, вытерев рукой потное лицо, с улыбкой спросил:
— Ну как, сын, видел обновку?
— Какую? Нет! — с загоревшимися от любопытства глазами ответил Тугэлдэр.
— Боюсь, что они будут ему великоваты, — сказала мать, доставая из сундука новенькие сапоги.
Тугэлдэр вскочил, мгновенно натянул сапоги.
— Да они мне как раз! — радостно воскликнул он.
— Смотри-ка, отец! В сапогах он совсем взрослый. И нарядный! В таких сапожках придется и учиться как следует. — Мать засмеялась и поцеловала сына в голову.
Вдруг кто-то свистнул, залилась звонким лаем собака.
Тугэлдэр выскочил во двор и увидел поджидавшего его Зорига. Они вошли в юрту.
Мальчики выпили молока, поели творога, а потом легли спать.
— Больше он не бил тебя? — шепотом спросил Тугэлдэр.
— Нет. Правда, он все время злился, но к нам приехал лама Моло́м, и отец больше меня не тронул. Но все равно я решил переночевать у вас, — ответил Зориг.
Все в юрте уснули, и только Зоригу не спалось… Неужели ему так и не разрешат учиться? Нет, он добьется своего, он окончит сомонную школу, а потом поедет учиться в город. Говорят, в городе школа большая и красивая. Вот будет здорово, если их с Тугэлдэром посадят за одну парту. А в летние каникулы он приедет в свое кочевье повидаться с матерью. Она его небось сразу и не узнает, ведь к тому времени он очень вырастет. Но как быть теперь?.. Придется уехать не сказав ничего даже матери. Она, конечно, обидится. И главное — как бы отчим опять не избил ее. А то, чего доброго, выгнать может. Ему никого не жаль… Ворочаясь с боку на бок, Зориг наконец заснул. Ему снилось, будто он с матерью летит в самолете по голубому, ясному небу. Вот они пронеслись над вершиной какой-то горы, и перед ними открылись широкие улицы с красивыми высокими домами и огромными дворцами.
«Что это, мама?» — спрашивает Зориг.
«Улан-Батор. Вон видишь то высокое здание — на шпиле его сверкает пятиконечная звезда? Это школа, там ты будешь учиться», — отвечает мать.
Зориг от радости хлопает в ладоши…
Проснувшись, Зориг не сразу понял, где он. Не было ни самолета, ни гула мотора, ни прекрасных улиц. В юрте тихо, слышно лишь похрапывание отца Тугэлдэра.
III
Солнце поднялось уже высоко, и его лучи, проникая через дымовое отверстие юрты, освещали верхнюю часть решетчатой стены. Молом только что — встал. Он не спеша накинул дэл, кое-как умылся, вытер свое морщинистое лицо, протер концом полотенца гноящиеся глаза. Теперь он сидел на стеганом матраце в северной части юрты.
У деревянной кровати, на которой лежали войлочные матрацы, обшитые по краям коричневой тканью, сидел Шарав в подбитом мехом желтом чесучовом дэле и пил чай.
— Налей учителю чаю! — крикнул он жене, раздувавшей огонь в очаге.
Норжма́ живо вскочила и подошла к гостю.
— Позвольте вашу чашку, учитель, — тихо обратилась она к ламе.
Шептавший молитвы Молом взял стоявшую возле него деревянную чашку и с важным видом подал ее Норжме.
Она налила чаю и, держа чашку обеими руками, поднесла ламе. Руки у нее дрожали.
— Не можешь даже как следует чаю подать человеку! Эх ты, трясучка!.. — криво усмехнулся Шарав и заискивающе обратился к ламе: — Вы сегодня собираетесь ехать, учитель?
Молом кивнул, продолжая прихлебывать чай и издавая звуки, очень напоминающие чавканье пьющего верблюда.
Выбивая трубку о каменный цоколь железной печки, Шарав покосился на Норжму.
— Где Зориг? Пусть приведет коня учителю!
Норжма молча вышла из юрты.
В ясном, голубом небе ярко светило осеннее желтое солнце. Было тепло и тихо. Норжма огляделась. Невдалеке пасся скот, но Зорига на пастбище не было. «Где он может быть? И как найти коня этого ламы?.. Опять Шарав изобьет сына… Бедный мальчик. Ему так хочется учиться… Что бы такое придумать? Как же все-таки отправить его в школу?» Норжма вздохнула и, поставив на плечо поломанную корзинку, нехотя побрела в степь.
Шарав остался наедине со своим гостем. Поставив перед ламой чашку с чаем, Шарав вернулся к прерванному разговору.
— Мальчишка хочет поступить в школу, не поддается никаким уговорам. Я ездил вчера в сомон и просил директора школы освободить его от ученья. Но тот и слушать не хочет. Что бы вы посоветовали? — Наморщив лоб, прищурив свои хитрые, налитые кровью глаза, Шарав выжидающе смотрел на ламу.
Молом достал расписную табакерку, набил ноздри табаком и, чихнув несколько раз подряд, сказал:
— Непутевый мальчишка ваш Зориг, и отец его был мерзавец. Смотри, Шарав, он может тебе навредить…
Лама вдруг замолчал, подозрительно осмотрелся и спросил шепотом:
— Твоя Норжма не подслушивает где-нибудь около юрты?
Шарав встал, приоткрыв дверь, огляделся по сторонам.
— Она ушла за аргалом, — успокоил он ламу и подсел поближе к гостю.
— Помнишь тот год, когда мы разрушили и забросали камнями новый колодец у подножия сопки Цаган-Толгой? — протерев глаза, заговорил лама. — В ту ночь ты ведь, кажется, был с нами?
Шарав кивнул.
— Так вот. Люди говорили, что Ульзийт заподозрил тогда нас двоих. Наше счастье, что по воле хозяина ада этого безбожника отправили в преисподнюю. А то бы несдобровать нам с тобой. А Зориг — его семя. Выучить его, так он станет опаснее своего папаши.
Лама почесал лысеющую голову и сощурил свои крысиные глазки.
— Так что же делать, учитель? — снова спросил Шарав, наливая Молому чаю.
— Приблизься, я дам тебе один совет, — понизив голос, сказал Молом.
— Слушаю, учитель, слушаю, — зашептал Шарав, вставая. Трубка, лежавшая у него на коленях, с грохотом упала на пол, Шарав вздрогнул.
Пугливо озираясь, словно он находился в дремучем лесу, Шарав подошел к Молому и склонился над ним.
IV
«Где же ночевал мой бедный сын? — думала Норжма. — Был бы жив отец, мальчик не знал бы никакой беды. Ульзийт так любил его!» На глаза женщины навернулись слезы. Она задумчиво посмотрела вдаль — туда, где чуть виднелась сопка Цаган-Толгой. Ей припомнился день, когда Зоригу исполнилось три года, и они праздновали день его рождения.
Отец посадил сына на колени и стал петь ему свою любимую песню «Серый ястреб». И вдруг Зориг тоже запел тоненьким слабым голоском, подражая отцу. «Ульзийт был хороший. У него была открытая душа, его все любили и почитали…» Из глаз Норжмы бежали слезы, она всхлипывала и утирала их рукавом.
Вдруг Норжма услышала конский топот и детские крики. Со стороны южной долины скакали на конях два мальчугана. В одном из них она узнала Зорига. Он ловко сидел на неоседланном скакуне, и полы его дэла развевались на ветру.
