Николай Гарин-Михайловский - Студенты (Семейная хроника - 3)
- Это с удовольствием, - ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. - Тощища смертная, - произнес он, закладывая руки за голову.
- Мой друг, ты, кажется, не в духе? - спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. - В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.
- Merci, мне не надо денег, - соврал Карташев. - Понимаешь, в чем дело... Я ничего не понимаю, что читают на лекциях...
- Только-то... смущаться от таких пустяков... а я совсем решил не ходить на лекции.
- И я сегодня решил то же самое.
- Я никогда не сомневался, что ты умный человек, - снисходительно ответил Шацкий.
- Понимаешь, какой смысл ходить...
- Понимаю, понимаю...
- ...когда ничего не понимаешь...
- Понимаю, понимаю.
- Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.
- Не стоит, мой друг.
- Ну, как не стоит? - надо же когда-нибудь...
- Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется... Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, - это я понимаю. Кстати, ты читал "Рокамболя"?
- Никогда.
- Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.
- Ерунда ведь.
- Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света... Хочешь? Попробуем.
И Шацкий, улегшись на другой диван, взял "Рокамболя" и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.
- Такая чушь, - сказал, потягиваясь, Карташев, - а не оторвешься.
- А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.
- Отлично.
По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:
- Ну, а теперь, Артур, пора в театр.
Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:
- Что ж это - каждый день?
- Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.
И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.
- Надо хоть pince-nez купить, - сказал Карташев, - а то плохо видно.
- А-а... это необходимо!
- А ты?
- Я хорошо вижу, мой друг.
Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: "Ваше сиятельство".
- Ты отчего же угадал, что он тоже граф? - спросил Шацкий.
- Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, - ответил солдат.
И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.
- Хорош, хорош, - проговорил Шацкий, - красавец... по мнению коров, добавил он вдруг.
- Надеюсь, ты не завидуешь? - спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.
- Мой друг... преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.
Карташев обиделся.
- В чем же проявляется моя глупость?
- Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.
- Ну, а ты чем проявляешь свой ум?
- Тем, что переношу терпеливо глупость.
- Свою?
- Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.
- Не я начал, ты...
- Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
- Ну, уж тебе я не подражаю.
- Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
- Как хочешь.
- Так мил и великодушен... comme une vache espagnole...*
______________
* как испанская корова... (франц.)
- А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
- Ты сегодня в ударе.
- А ты нет.
- При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
- Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня.
- Мой друг, стыдно...
- С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев.
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
- Ты груб, как солдатское сукно.
- Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
- Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий.
- Пристал, как оса.
- Ну, бог с тобой, - мир...
Карташев нехотя протянул свою руку.
- Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать...
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
- Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
- Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
- Видел! - вскрикнул Шацкий.
- Тише, нас выведут...
Карташев замер от восторга.
В антракте Шацкий спросил:
- Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
- Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше...
- Это легко сделать: подожди двадцать лет.
- Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив - это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее... Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их...
- О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
- Дурак ты, и больше ничего! это богиня... я молился бы на нее на коленях.
- Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
- Этого не может быть, не было и никогда не будет.
- Никогда?
- Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
- Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь... Постой, вот отличный способ убедиться... Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
- Согласен.
- И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
- А я говорю - одна.
Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
- Идет! - сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.
- Подсади, - приказал Шацкий.
Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг - броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: "Merci, monsieur", - он снял с головы шапку и низко поклонился.
Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.
- Миша, я умираю, - произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.
- Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.
- Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.
- Да, она честная женщина, - сказал серьезно Шацкий, - и она уже любит тебя... Руку, мой друг, и едем ужинать.
- Едем. Но я умер, меня нет... Я остался на этом подъезде. Ты видел все?
