Бранка Юрца - Родишься только раз
Папа трясет ветки, посыпая каштанами и землю, и нас с мамой.
Кирилл тоже тряс ветки, но с его веток каштаны сыпались не столь обильно.
Мама трепетала от страха — как бы они не упали с дерева и не расшиблись, я же об этом совсем не думала.
Кончив дело, папа спускался вниз, садился на пригреве, раскуривал трубку и ждал, пока мы соберем каштаны. Он сидел и курил, как господь бог, а мы втроем собирали каштаны и освобождали их от колючих оболочек, орудуя при этом и руками и ногами.
Радостные и довольные, возвращались мы домой!
Дома мама жарила каштаны и ссыпала их прямо на стол. Мы вооружались ножами, очищали их от кожуры, и начиналось настоящее пиршество, потому что каштаны мы запивали сладким виноградным соком. Так проходили наши лучшие осенние вечера.
Много лет спустя я ела и настоящие каштаны, но таких сладких, какие мы собирали на Похорье, на всем белом свете не сыщешь. Настоящие каштаны просто ничто в сравнении с ними.
Не быть тебе артисткой
Как-то сестра Клементина в разговоре с мамой похвалила меня. Но мама нашла эти похвалы чересчур восторженными и не ошиблась.
Я была сама не своя от счастья, когда сестра Клементина сказала, что я буду выступать на прощальном вечере сестры Фелицианы.
Сестра Фелициана учила нас пению. Мы не знали, почему она прощается с нами, и строили на этот счет различные догадки. Может быть, она уходит по болезни! Или орден посылает ее в другую школу? Ведь орден, к которому принадлежат школьные сестры, большой и могучий, и настоятельница монастыря имеет над монахинями полную власть.
Мы все загрустили, когда узнали, что скоро расстанемся с сестрой Фелицианой. Как жаль, что она больше не будет учить нас пению. Каждый ее урок начинался с песни Сломшека:[6]
О буйная радость, кто тебя выдумал,
Ой, кто тебя выдумал?
Взволнованная, спешила я домой. Дойдя до своей улицы, я припустилась бегом, вихрем взлетела по лестнице, распахнула настежь дверь, и — какое разочарование! — мамы нет. Не теряя времени, кинулась я искать ее по всему дому. Она была у Першонов.
— Мама, мама, скорей! — крикнула я с порога и, подбежав к ней, потянула ее за рукав.
— Имей терпение, детка! — ласково сказала Першониха.
Мама встала и направилась к двери — она видела, что я хочу сообщить ей нечто очень важное.
— Бранка, мы тоже хотим знать! — не унималась Першониха. — У тебя хорошие новости?
Но я продолжала тащить маму и притащила ее на кухню, чтоб начать наш доверительный разговор.
Нет, я не могла так сразу выпалить новость. Мама понимала мое состояние и ни о чем не спрашивала.
— Мама, слушай, я должна тебе что-то сказать!
— Ну говори. Хорошее? Плохое?
— Хорошее, хорошее, только ты сама угадай! С трех раз!
Мама посмотрела на меня долгим взглядом и спросила:
— Получила единицу?
Единица в то время была самой высокой оценкой.
— Не угадала! Еще раз! Еще!
— Получила картинку?
Вероучитель, который учил нас молитвам и готовил к первому причастию, за успехи награждал своих учениц цветными картинками с изображениями святых. Мы особенно радовались, когда получали ангела-хранителя. Этот ангел-хранитель, охранявший нас днем и ночью, был на картинках писаным красавцем. В юбке до пят и с длинными крыльями, на которых он мог в одну минуту пролететь любое расстояние.
— Опять не угадала! Еще раз!
Я вся горела от возбуждения. Тайна так и рвалась наружу — ведь мама все равно никогда не угадает!
— Ты несла тетради сестре Клементине?
Каждый день одна из девочек помогала сестре Клементине нести наши тетради. Они шли по школьному двору, переходили через дорогу и останавливались у монастыря, находившегося напротив школы. Там у монахинь была часовня, где они молились, там они жили и там сестра Клементина проверяла наши работы.
— Опять не угадала! Я буду читать стихи!
— Поди ж ты! — удивилась мама.
— Сестра Фелициана уходит от нас, и я буду декламировать. Послушай:
Холодный ветер тебя гонит…
Мама обрадовалась. Она частенько читала нам стихи, которые выучила еще в крапивской школе. Чаще всего она читала стихотворение Енка[7] „Шуми, Адриатика! В прежнее время была ты славянской…“.
Мама посмотрела на меня с надеждой.
— А ты сумеешь его прочесть?
— Я же выучу!
Весь вечер я бубнила:
Холодный ветер тебя гонит,
Пташка малая, от нас…
Я бубнила все громче и громче.
Брат, учивший свои уроки, бросал на меня сердитые взгляды и вдруг крикнул:
— Эй, ты, может, на сегодня хватит?
Мама, знавшая, что я должна назубок выучить стихотворение, взяла меня под защиту:
— Оставь ее. Пусть учит. Она будет выступать на сцене, на прощальном торжестве.
Брат вылупил глаза:
— На каком таком торжестве?
— Сестра Фелициана уходит. В ее честь будет торжество, а я, любезный братец, буду декламировать! — не преминула похвастаться я.
— Кто бы мог подумать! Значит, ты у нас без пяти минут артистка!
Брат издевался надо мной.
— Мама, Кирилл дразнится!
Мама посмотрела на нас серьезным взглядом и спокойно сказала:
— Учите каждый свое и не шумите!
Я зубрила стихотворение. Но как я ни старалась говорить тихо, у меня это не получалось. Голос мой звучал все громче и громче.
Брат заткнул пальцами уши и тоже стал учить громче. Оба мы так кричали, что у мамы разболелась голова.
На следующий день я уже декламировала без запинки и держалась на сцене так, как меня научила сестра Клементина.
Сначала я поклонилась воображаемой публике, потом выпрямилась и начала стихотворение. Правой рукой я показывала вдаль, куда хотела улететь птичка, а когда песня звала птичку вернуться, я смыкала руки, как бы прижимая ее к своей груди.
Брат уже терял терпение. Моя декламация наполнила всю кухню.
— Не я ли говорил, что у нас завелась великая артистка? — съязвил он, состроив отвратительную рожу.
Началась отчаянная перепалка, завершившаяся дракой и слезами.
Брат просто завидовал мне, потому что сам еще никогда не выступал на сцене.
Вечером, уже лежа в постели, я подумала: „А что, если я и вправду когда-нибудь стану артисткой?“
В день прощального вечера мама дала мне чистый выглаженный фартук и завязала на макушке красный бант. Я посмотрелась в зеркало и пришла в восторг от собственной внешности.
Сестра Клементина осталась мною довольна. Я прочла стихотворение перед классом. Поклонилась, как настоящая артистка, показывала вдаль и обнимала птичку. Сестра Клементина в знак одобрения взяла меня за подбородок и погладила по щеке.
— Я уверена в тебе, — сказала она. — Я знаю, ты не подкачаешь.
Мне было так хорошо и приятно, будто я погрелась на теплом весеннем солнышке.
Я буду декламировать. Я хорошо прочту стихотворение. Как настоящая артистка. И пусть брат лопнет от зависти!
Одноклассницы смотрели на меня с восхищением.
Но вся моя радость улетучилась, когда сестра Клементина объявила, что прощальный вечер состоится не в нашем классе, как я предполагала. Значит, мне придется выступать в чужом классе, на чужой сцене и перед множеством незнакомых девочек. Сникшая и удрученная, вошла я в класс, где собрались все девочки, которых сестра Фелициана учила пению. Здесь было так тесно, что просто яблоку негде было упасть. Девочки, примостившиеся с краешку парты, то и дело шлепались на пол. Слышались крики, смех и плач.
Монахини тщетно пытались угомонить разжужжавшихся учениц. Но вот на кафедру взошла сестра Фелициана, и весь наш улей сразу притих.
Сестра Фелициана стояла перед нами, как изваяние, спрятав руки в широкие длинные рукава. Мы видели только ее бледные щеки и большие изумленные глаза.
Видно было, что ей тяжело с нами прощаться.
Может быть, она больна и должна лечь в больницу? Или просто уезжает из нашего прекрасного Марибора в другой город, в другую монастырскую школу?
На доске цветными мелками было написано: „Сестра Фелициана, спасибо Вам!“
Сестра Фелициана дала нам камертоном тон — ей хотелось спеть с нами в последний раз свою любимую песню „О буйная радость, кто тебя выдумал?“.
Затем начался концерт. Я выступала первой. Сестра Клементина подтолкнула меня на кафедру, и я оказалась совсем одна посреди этой импровизированной сцены. Все взоры обратились ко мне.
Я поклонилась в точности так, как учила сестра Клементина, и выпрямилась. Пора было начинать, но я вдруг почувствовала себя крохотной птичкой с подбитыми крыльями. Наконец преодолев скованность, я начала:
Холодный ветер тебя гонит,
Пташка малая, от нас…
И тут я запнулась, как граммофон, у которого кончился завод.
