Николай Гарин-Михайловский - Инженеры (Семейная хроника - 4)
Аделаида Борисовна первый раз была в малороссийской деревне. И деревня, и сад, и дом очаровали ее.
Она умела рисовать и привезла с собой сухие акварельные краски, кроме того, она вела дневник в большой тетради, запиравшейся на замочек.
Любимым ее местом в саду стало то, где сад соприкасался с старенькой, точно враставшей в землю, церковью.
Тёма учил ее ездить верхом, и часто они ездили в поле. Евгения Борисовна и Маня в экипаже, Аделаида Борисовна, Тёма и Сережа верхом.
В поле пахали, и начался сенокос. Пахло травой, на горизонте вырастали новые скирды сена, и около них уже гуляли стада дрохв.
Лето было дождливое, мелкие озера не пересыхали, и степь была полна жизни: крякали утки, кричали, остро ныряя в прозрачном воздухе, чайки, нежно пели вверху жаворонки, а в траве - перепела.
А то вдруг гикнет дружная песнь, и польются по степи мелодичные звуки.
Однажды на сенокосе катающихся захватила буря и дождь.
Как раз в то время, как Тёма косил, а Аделаида Борисовна училась подгребать накошенное.
В мягком влажном воздухе клубами налетели мокрые тучи, быстро сливаясь в беспросветно-сизо-темный покров там, на горизонте, и черно-серый, точно дымившийся над головой. Страшный гром раскатился, на мгновение промелькнула змеей от края до края молния, стало тихо, совсем стемнело, упало несколько передовых крупных капель, и сразу пошел как из ведра ароматный дождь.
С веселым визгом побежали работницы и работники под копны собранного уже сена.
Под одну из таких копен забились и Аделаида Борисовна с Тёмой.
Им пришлось сидеть, плотно прижавшись друг к другу, в аромате дождя и сена. Сено мало предохраняло их, но об этом они и не заботились. Им было так же весело, как и всем остальным, и Аделаида Борисовна радостно говорила:
- Боже мой, какая прекрасная картина.
Мутно-серая даль от сплошного дождя прояснялась. Все словно двигалось кругом и в небе и на земле. Земля клубилась волнами пара, и казалось, что сорвавшаяся нечаянно туча теперь опять торопилась подняться кверху; в просвете этих волн вырисовывались в фантастических очертаниях скирды, воза, копны, и вдруг яркая от края до края радуга уперлась в два края степи. А еще мгновение - и стала рваться темная завеса неба, и пятном засверкало между ними умытое, нежно-голубое небо. Выглянуло на западе и солнце - яркое, светлое - и миллионами искр засверкало по земле.
Природа жила, дышала и, казалось, упивалась радостью. Точно двери какого-то чудного храма раскрылись, и Аделаида Борисовна вдруг увидела на мгновение непередаваемо прекрасное.
И это она - счастливая. Они оба сидели в этом храме, смотрели и видели, смотрели друг другу в глаза, и все это: и эта чайка, и это небо, и даль, и блеск, и все это - в ней и в них, это - они.
Крики чайки точно разбудили ее. Она провела рукой по глазам и тихо сказала:
- Как будто во сне, как будто где-то, когда-то я уже переживала и видела это...
Приближался вечер, и работа не возобновлялась больше.
Мокрые, но довольные, потянулись рабочие домой и запели песни.
За ними тихо ехали Аделаида Борисовна и Карташев, слушая песни и наслаждаясь окружавшим.
Небо еще было загромождено тучами, а там, на западе, они еще плотнее темными массами наседали на солнце.
Из-под них оно сверкало огненным глазом, и лучи его короткими красными брызгами рассыпались по степи.
Вечером собрались на террасе, и Тёма громко читал "Записки провинциала" Щедрина. Он сам хохотал как сумасшедший, и все смеялись. Иногда чтение прерывалось, и все отдавались очарованию ночи.
Деревья, как живые, казалось, таинственно шептались между собой. Их вершины уходили далеко в темно-синюю даль неба там, где крупные звезды, точно запутавшиеся в их листве, ярко сверкали.
Маня запевала песню, Сережа вторил, и казалось, и звезды, и небо, и деревья, и темный сад надвигались ближе, трепещущие, очарованные.
У Тёмы с приездом в деревню обнаружился талант: он начал писать стихи, и все, а особенно Аделаида Борисовна, одобряли их.
Но Карташев, прочитав их, рвал и бросал.
Он и сегодня набросал их по случаю дождя. Карташев долго не хотел читать их, но, прочитав, разорвал и бросил.
Аделаида Борисовна огорченно спрашивала:
- Почему же вы так поступаете?
- Потому что все это ничего не стоит!
- Оставьте другим судить!
- Я горьким опытом уже убедился, что никакого литературного дарования у меня нет.
- Но то, что вы пишете, то, что вас тянет, - уже доказательство таланта.
- Меня тянет, постоянно тянет. Но это просто пунктик моего помешательства.
- Я думаю, - ответила, улыбаясь, Аделаида Борисовна, - что пунктик помешательства у вас именно в том, что у вас нет таланта.
- Видите, - сказал Карташев, - я делал попытки и носил свои вещи по редакциям. Один очень талантливый писатель сделал мне такую оценку, что я бросил навсегда всякую надежду когда-нибудь сделаться писателем. Уж на что мать, родные - и те писания моего не признают; вот спросите Маню.
Маня подергала носом и ответила, неохотно отрываясь от чтения:
- Да, неважно, стихи, впрочем, недурны.
- А что вы делаете с вашим писанием? - спросила Аделаида Борисовна.
- Рву или жгу. Тогда, после приговора, я сразу сжег все, что копил, и смотрел, как в печке огонь в последний раз перечитывал исписанные страницы.
Однажды Карташев подошел к Аделаиде Борисовне, когда та, сидя у церкви, рисовала куст.
- Можно у вас попросить этот рисунок?
Аделаида Борисовна посмотрела на него смеющимися глазами.
- А можно вас, в свою очередь, попросить то, что вы пишете и что вам не нравится, дарить мне?
- Если вы хотите... На что вам этот хлам? Вы единственная во всем свете признаете мои писания, потому что я даже сам их не признаю.
Аделаида Борисовна в ответ протянула ему руку и на этот раз с необходимым спокойствием сказала:
- Благодарю вас.
- Ах, как я бы был счастлив, если б мог вам дать что-нибудь стоящее этого василька.
- Давайте, что можете! - смущенно ответила Аделаида Борисовна.
Для робкой и застенчивой Аделаиды Борисовны было слишком много сказано, и она покраснела, как мак.
В первый раз в жизни Карташев увлекся девушкой, не ухаживая.
Ему очень нравилась Аделаида Борисовна, ему было хорошо с ней. Он часто думал - хорошо было бы на такой жениться, - но обычное ухаживание считал профанацией.
Раз он надел было свое золотое пенсне.
- Вы близоруки?
Карташев рассмеялся.
- Отлично вижу.
- Зачем же вы носите? - с огорчением спросила Аделаида Борисовна.
В другой раз он убавил свои лета на год.
Маня не спустила.
- Врешь, врешь, тебе двадцать пять уже!
И опять на лице Аделаиды Борисовны промелькнуло огорченное чувство.
- Не все ли равно, - спросила она.
- Если все равно, - ответила Маня, - то пусть и говорит правду.
- Я и говорю всегда правду.
- Ну уж...
- Аделаида Борисовна, разве я лгу?
- Я вам верю во всем! - ответила просто Аделаида Борисовна.
- Пожалуйста, не верьте, потому что как раз обманет.
- Аделаиду Борисовну? - Никогда!
Это вырвалось так горячо, что все и даже Маня смутились.
Карташеву было приятно, что в глазах Аделаиды Борисовны он является авторитетным. Она внимательно его слушала и доверчиво, ласково смотрела в его глаза. Он очень дорожил этим и старался заслужить еще больше ее доверие.
Десять дней быстро протекли, и Евгения Борисовна стала настаивать на отъезде.
Как ни упрашивали ее, она не согласилась, и в назначенный день все, кроме Сережи, выехали обратно в город.
- Праздники кончились! - сказала Маня, сидя уже в вагоне и смотря на озабоченные лица всех.
Евгения Борисовна опять думала о своих все обострявшихся отношениях с мужем.
Аделаида Борисовна на другой день после возвращения собиралась ехать к отцу и жалела о пролетевшем в деревне времени.
Мане предстояла опять надоевшая ей работа по печатанью прокламаций.
Карташев тоже жалел о времени в деревне и думал о том, что он сидит без дела, и казалось ему, что так он всю жизнь просидит.
Он смотрел на Аделаиду Борисовну и думал: "Вот, если бы у меня была служба, я сделал бы ей предложение".
Но в следующее мгновение он думал: разве такая пойдет за него замуж? Маня Корнева - еще так... А то даже какая-нибудь кухарка. А самое лучшее никогда ни на ком не жениться.
И Карташев тяжело вздыхал.
Дома скоро все вошло в свою колею.
Накануне отъезда поехали в театр и взяли с собой Ло, так как шла опера, а Ло любил всякую музыку и пение.
Был дебют новой примадонны, и успех ее был неопределенный до второго действия, в котором Ло окончательно решил ее судьбу.
Артистка взяла напряженно высокую и притом фальшивую ноту. Музыкальное ухо Ло не выдержало, и он взвизгнул на весь театр бессознательно, но в тон подчеркивая фальшь.
Ответом было - общий хохот и полный провал дебютантки.
