Николай Гарин-Михайловский - Инженеры (Семейная хроника - 4)
Семья Карташевых присутствовала тут же, сидя на стульях.
Девочки были в венках из васильков. Оля смешно выставляла свои толстенькие ножки, сохраняя серьезное лицо. Маруся не в такт, но легко перебирала ножками, беспредельно радостно смотря своими светящимися глазками. Роли танцевала, снисходительно сгорбившись. Ло от общих танцев отказался наотрез, заявив, что танцует только казачка.
Еще что-то заиграли и наконец сыграли то, что требовал Ло.
И здесь Ло выступил не сразу, но когда начал танцевать, то привел сразу всех в восторг, так комичен был его танец, так легко и искусно выделывал он ногами па и забирая нога за ногу, и приседая.
Уже самое начало, когда он легким аллюром пошел по кругу с поднятой ручонкой, вызвало бурю аплодисментов.
Танцуя, он все время посматривал со спокойным любопытством, какое впечатление производит его танец.
Торжество его было полное по окончании танца, но лицо его сохраняло по-прежнему презрительно спокойное выражение. Зина подошла в разгар танцев, в обществе нескольких монахинь, во главе с матерью Наталией.
- И красота же какая! - восторгалась мать Наталия на детей в веночках, - как херувимчики. Ай, миленькие, ай хорошенькие!
Резко бросалась в глаза Зина среди этих монахинь, что-то общее появилось у нее с ними.
Несмотря на праздник, она была в таком же черном платье, с черной накидкой сверху, как и монахини. Даже шляпа ее, тоже черная, остроконечная, напоминала не то монашескую камилавку, не то старинный головной убор при шлеме. Лицо Зины становилось еще строже, и еще красивее подчеркивалась ее холодная красота.
- Что это у тебя за шляпа? - спросила Аглаида Васильевна, всматриваясь.
Монахини переглянулись между собою и усмехнулись.
- А вот, - ответила мать Наталия, - пожелала Зинаида Николаевна, и общими трудами погрешили против праздника и смастерили что-то такое на манер нашего...
Аглаида Васильевна недовольно покачала головой.
- Балуете вы мне моих детей! Не идет тебе это!
Затем она встала и пригласила гостей в комнаты.
Там матушек угощали чаем, вареньем, им играли на фортепьяно. Зина пела им церковные мотивы, затем пели хором.
Матушки принесли с собой запах кипариса, ласково улыбались и постоянно кланялись всем, а когда пришел генерал - встали и долго не решались опять сесть.
Мать Наталия иногда глубоко вздыхала и с какой-то тревогой посматривала на Зину. А потом останавливала взгляд на детях и опять вздыхала.
Такая тревога чувствовалась и во взглядах Аделаиды Борисовны.
Когда монахини ушли, оставшиеся почувствовали себя сплоченнее, ближе, и слово за словом по поводу того, что на время отъезда Зины дети зададут хлопот Аглаиде Васильевне, был предложен Сережей проект старшим съездить в деревню. А Маня предложила ехать с ними и Евгении Борисовне и Аделаиде Борисовне.
Евгения Борисовна сперва сделала удивленное лицо, но муж ее неожиданно поддержал это предложение.
- Что ж, поезжайте, - сказал он, - а мы с Аглаидой Васильевной останемся на хозяйстве.
- Но как же так? - возражала Евгения Борисовна. - Я ведь без Оли же не могу ехать!
- Бери и Олю!
- Что для меня, - сказала Аглаида Васильевна, - то я согласна с удовольствием. С радостью я займусь моими дорогими внуками, приведу их и все хозяйство в порядок. Очень рада, поезжайте!
Евгения Борисовна говорила:
- Да как же так сразу?.. Надо обдумать.
Но остальные энергично настаивали, чтоб ехать. Сдалась и она.
- Только одно условие, - сказала Аглаида Васильевна, - во всем слушаться Евгению Борисовну...
- И меня! - перебил Сережа.
- Всю свою власть я передаю Евгении Борисовне.
- И я буду строгая власть, - с обычной авторитетностью объявила Евгения Борисовна.
- Я уже дрожу! - сказал Сережа и стал корчить рожи.
Решено было ехать, проводив Зину. Она уезжала на третий день в два часа дня, а в деревню решено было ехать вечером с почтовым.
Ехали Евгения и Аделаида Борисовны, Тёма, Маня и Сережа.
Аня оставалась, потому что экзамены не кончились у нее.
Зина тоже очень сочувствовала поездке. Она обняла Аделаиду Борисовну и сказала ей:
- Вы увидите чудные места, где прошло все наше детство. Тёма, покажи ей все, все...
- Почему Тёма, а не я? - вступился Сережа.
- Потому что мое детство прошло с ним и Наташей, а не с тобой!
- Ну, а со мной, может быть, пройдет твоя старость!
- Дай бог! - загадочно ответила Зина.
- Ого, ты уже говоришь, как пифия! - подчеркнул Сережа.
Провожать Зину, кроме своих, собрались и несколько монахинь.
- О-хо-хо! - то и дело тяжело вздыхали они.
- Чего эти вороны собрались тут и каркают? - ворчал на ухо брату Сережа. - Давай возьмем дробовики и шуганем их.
Присутствие и, главное, тяжелые вздохи монахинь действовали и на Аглаиду Васильевну; казалось, и в ее глазах был вопрос:
"Что они тут?"
В конце концов создалось какое-то тоскливое настроение.
Сейчас же после завтрака начали одеваться.
Зина уже надела свою остроконечную шапку, опустила вуаль на лицо, когда подошла к роялю со словами:
- Ну, в последний раз!
Она заиграла импровизацию, но эта импровизация была исключительная по силе, по скорби. Местами бурная, страстная, доходящая до вопля души, она закончилась глубокими аккордами этой запершей боли. Столько страдания, столько покорности было в этих звуках! Слышался в них точно отдельный звон и точно сперва удары разбушевавшегося моря, а затем плеск тихого прибоя того же, но уже успокоившегося, точно засыпающего моря. Все сидели, как пригвожденные, на своих местах, после того как кончила Зина.
- Ради бога! научите меня этой мелодии! - прошептала Аделаида Борисовна.
- Идите!
Через четверть часа на месте Зины сидела уже Аделаида Борисовна, и те же звуки полились по клавишам.
Слабее была сила страсти и крики души, но еще нежнее, еще мягче замерли далекий звон и волны смирившегося моря. Зина стояла, и при последних аккордах слезы вдруг с силой брызнули из ее глаз, смочили вуаль и потекли по щекам.
Аделаида Борисовна встала и бросилась к ней: у нее по щекам текли слезы.
- В память обо мне играйте! - шептала Зина и горше плакала.
Плакали все монашки.
Аглаида Васильевна недоумевала, точно угадывая что-то, смотрела, точно желая провидеть будущее, с тревогой и недоверием спросила:
- Ты что это, Зина, точно навек прощаешься?..
Зина быстро вытерла слезы и, смеясь, плачущим голосом ответила:
- Ах, мама, ведь вы знаете, что мои нервы никуда не годны, а глаза у нас, у Карташевых, у всех на мокром месте. А тут еще я вместо Наташи Делю полюбила.
И Зина уже совсем весело обратилась ко всем:
- Деля - можно так вас звать? - моя сестра, и горе тому, кто ее обидит!
На последнем она остановила свой взгляд на Тёме и сказала ему:
- Ну, прощай, и да хранит тебя бог!
Она горячо поцеловалась с ним и прибавила:
- Ох, и твоя жизнь будет все время среди бурь. Бери себе надежного кормчего, - тогда никакая буря не страшна.
- Нет, нет, сперва сядем по обычаю, - сказала Аглаида Васильевна, - а потом уже прощаться.
И все стали рассаживаться. Марусе не хватило стула.
- Иди, дорогая моя, к бабе на колени.
- Ну, теперь пора, - сказала Аглаида Васильевна и начала креститься на образ в углу.
Все стали креститься, и все встали на колени.
- Отчего все это торжественно так сегодня выходит? - спросил Сережа. Уж кого, кого, а не Зину ли мы привыкли провожать чуть не по сто раз в год.
Монахини пошли провожать и на пароход.
Пароход, уже совсем готовый, стоял у самого выхода.
На пароходе было чисто, свежо, ярко. Совершенно спокойное море сверкало лучами, прохладой и манило вдаль.
- Эх, - хорошо бы!.. - говорил Сережа, показывая рукою.
Вот и последний звонок, свисток, последняя команда:
- Отдай кормовой!
И заработал винт, и забрызгал, и заиграла, шипя и сверкая под ним, светлая, яркая бирюзовая полоса.
На корме у борта стояла Зина. Ей махали десятки платков, но она не отвечала, стояла неподвижно, как статуя, широко раскрыв глаза и неподвижно глядя на оставшихся.
VIII
В тот же вечер выехали те, которые предполагали выехать в деревню.
Опять перед глазами сверкала вечно праздничная Высь и вся ее даль с белыми хатками, колокольнями, садиками и камышами с высокими тополями.
Все тот же непередаваемый аромат прозрачного воздуха, цвет голубого неба, печать вечного покоя и красоты.
Та же звонкая и нежная песнь под вечер, те же стройные девчата, всегда независимые и всегда склонные к задору паробки.
Среди них много сверстников Сережиных, но уж никого нет из Тёминых.
Тёмины уже давно поженились, переродились и теперь покорно тянут лямку общественных и супружеских своих обязанностей.
- Ей, панычу, - говорили Тёме из таких остепенившихся, - та вже пора и вам женытыся, бо вже стары становытесь, як бы лихо не зробилось.
