Димитр Гулев - Большая игра
Мальчики остановились.
Школа и просторный асфальтированный двор будто вымерли, на улице ни души, только у магазина чувствовалось некоторое оживление.
— Вы из нашего микрорайона?
Крум и Яни молчали.
— Кажется, вы дружите с Паскалом, моим братом? — спросил Чавдар.
Он говорил тихо, но мальчики отчетливо слышали его через улицу и хорошо видели: Чавдар был в обычных своих джинсах, в рубашке с закатанными рукавами. Взгляд как у Паскала — спокойный, бесстрастный.
— Идите сюда!
Что-то было загадочное в его крупной фигуре. Яни повернулся к Круму.
Как всегда, он ждал, что скажет Крум. Но на этот раз Крум молчал.
— Боцка! — позвал Яни шепотом, и голос его чуть дрогнул от волнения.
Крум судорожно проглотил слюну, оттолкнулся от газона, у которого они остановились, когда их позвал Чавдар, и плавно покатился к другому краю тротуара.
Яни повернул за ним.
— Вы что, разве меня не знаете? — сдержанно усмехнулся Чавдар.
У Паскала была такая же улыбка, неуловимая, быстрая, когда смеялись только губы, а глаза оставались серьезными.
— Я хочу попросить вас кое о чем. — Чавдар посмотрел налево, в сторону толпы у магазина, посмотрел вправо, туда, где в глубине улицы бесшумно двигались троллейбусы, потом остановил свой дерзкий взгляд на мальчиках. — Вы домой едете или куда-то по делам?
Крум, поглощенный своими мыслями и меньше всего ожидавший встретить сейчас брата Паскала, растерялся. На него нашло странное равнодушие, он вдруг показался себе никчемным, жалким, беспомощным.
— Да так, катаемся, — ответил он как можно безразличнее.
— Вот и хорошо! — оживился Чавдар. — Очень кстати вы подъехали. — И он взглянул на облицованный белым известняком фасад школы, на окна последнего этажа. — Вы не маленькие, и я вам могу довериться. Этот велосипед мне мешает, — продолжал он, кивнув на свой велосипед. — У меня нет времени, я хочу вас попросить отвезти его домой. Вы ведь знаете, где мы живем? То есть я и Паскал. На третьем этаже.
Крум кивнул. Если бы они не знали, что «пежо» принадлежит Чавдару, могли бы подумать, что тут кроется что-то неладное, чуть ли не кража.
Конечно, неудобно толкать перед собой велосипед, вся прогулка пропадает, но велика ли важность прогулка? И угораздило же их налететь на Чавдара!
Душой овладело глубокое безразличие ко всему на свете. Единственное, что хотелось Круму сейчас, это чтобы Яни не понял, не догадался, почему так скис его товарищ, иначе Крум чувствовал бы себя еще хуже. И перед собой-то стыдно, а перед другом и подавно.
Крум сам не понимал, что с ним. Ведь он, в общем-то, и смелый, и непреклонный, и каких только планов не строит! Товарищи его любят, уважают, знают, что он ловок и сообразителен и не перед какой опасностью не отступит. А в то же время он способен взять да и убежать, лишь бы не смотреть в глаза тому, кто ему неприятен. Не раз случалось, что Крума обманывали, а он чувствовал себя неловко из-за того, что другие врут, пасовал перед наглостью.
Крум был искренен и в мыслях и в поступках, но всегда ли хватало у него душевной стойкости и силы? Силы открыто воспротивиться глупости, лжи, несправедливости?
Вот и сейчас он чувствовал себя слабым и жалким перед рослым братом Паскала. Его подавляло уныние, хотя это и не был страх, вовсе нет!
Конечно, они с Яни могли отказать Чавдару. Тому и в голову не придет, что мучает сейчас Крума. Он наверняка считает их с Яни мелюзгой, смотрит на них так, как они на Паскала. А что, собственно, плохого в том, что Чавдар попросил их отвезти его велосипед домой? Наоборот, другие бы даже обрадовались! Им доверен почти новенький «пежо»! Конечно, обрадовались бы. И Евлоги, и Иванчо, и Спас, и…
Тогда почему же он не радуется? А Яни принимает это как должное.
Значит, тут есть что-то касающееся только его одного!
Крум повернулся, скользнул взглядом по стеклам белой школы, блестевшим в лучах заката.
Чавдар посмотрел на часы на руке — сильной мужской руке с набухшими под напором молодой крови венами. На правой руке он носил массивный браслет такого же серебристого цвета, как часы. И вообще во всем его облике было что-то небрежное, раздражающее, нарочитое.
— Ну, в путь, ребята! — дружески поторопил Чавдар. — Паскал, наверно, дома или на улице, где вы обычно собираетесь. На пустыре. Вот удивится, как увидит вас с велосипедом. Только сразу ему не отдавайте, — закончил он со своей неуловимо быстрой улыбкой.
Мальчики на минуту замялись.
Яни слез на землю. Наклонил в свою сторону велосипед Чавдара. Двинулся. Спицы заднего колеса зазвенели тонко, протяжно.
— Можно? — проглотил слюну Яни. — Можно потом немного покататься?
— Что за вопрос? Конечно! И не потом, а сейчас, — ответил Чавдар. — Я же вам его дал.
— Я покатаюсь по нашей улице или в школьном дворе, по асфальту! — возбужденно говорил Яни.
— Ты ведь Яни, да? — с интересом спросил Чавдар. — Грек?
Яни кивнул:
— Грек. Но я родился в Болгарии.
— Идем! — тихо, но решительно позвал Крум.
Никогда он не думал, даже мысли не допускал, что Яни может так растаять из-за какого-то паршивого велосипеда. В этот миг он готов был даже поссориться с другом, но в глубине души сознавал, что все его мысли и действия продиктованы сейчас совсем другим и велосипед тут ни при чем.
— Ты поезжай на «пежо»! — сказал. Крум Яни. — А я буду толкать твой «балкан».
Круму не раз приходилось отвозить домой велосипед Здравки, если она вдруг заиграется и бросит его посреди улицы, так что Круму нетрудно было сейчас толкать велосипед Яни, крепко ухватив правой рукой руль.
— Привет! — крикнул им вслед Чавдар.
— Привет! — весело ответил Яни, устремившись вперед.
Крум въехал на широкую асфальтированную улицу, которая, казалось, карабкалась вверх вместе с росшими на ней зелеными деревьями по крутому холму, увенчанному кафедральным собором. Яни ехал впереди. По сторонам рядами стояли разноцветные машины, у пекарни, из которой шел аппетитный запах свежего хлеба, толпились люди, много народу было и перед овощным магазином, и перед угловым кафе с белыми круглыми столиками и тонкими витыми железными стульями, но Крум ничего не замечал. Люди, дома, улицы, мостовые — все сливалось перед его глазами в одну пеструю ленту, только звон тяжелых колоколов собора отдавался в ушах, и он не мог понять, что это — колокольный звон или оглушительный стук его собственного сердца?
Где-то позади остались Чавдар, школа, Лина в одном из притихших классов, где-то там навсегда остался и он сам, Бочка, вчерашний мальчишка с пустыря…
— Яни! — крикнул Крум, когда они въехали на шоссе. — Яни, подожди! — Его охватило непонятное нетерпение, желание немедленно действовать, в душе не осталось и следа былого уныния и безразличия. — Стой!
Яни подождал его.
— Держи! — Крум подтолкнул «балкан» к приятелю.
Теперь Крум был опять спокоен, уверен в себе, словно сбросил одежку, которая стала мала. И вдруг он ощутил с необыкновенной ясностью, что отныне каждый свой поступок он будет проверять прежде всего судом собственной совести. А жить по совести — это значит прежде всего думать не о себе, а о других людях, жить не только с открытыми глазами, но и с открытым сердцем, как говорила бабушка.
— Боцка, ты куда? — долетел до него крик Яни.
— Поезжай домой! — махнул рукой Крум. — И не говори никому, где я. Я вернусь попозже.
11Стоило закрыть глаза, и Крум видел, как они целуются.
В сумерках не разглядеть лиц, но Крум ясно различал два сблизившихся силуэта. Подойти ближе он не осмелился, да и велосипед здорово мешал, но Крум упорно тащил его по незнакомым улицам, проспектам, перекресткам, руки онемели, но он все шел за Линой и Чавдаром, шел как загипнотизированный.
Потом они вошли в парк. Вдали от освещенных широких аллей, вдали от людей, в укромном уголке они целовались. Крум не различал их лиц, но отчетливо представлял, как Лина приподнимается на цыпочки и будто взлетает, даже время от времени отрывает от земли ногу, слегка сгибая се в колене, совсем слегка…
Даже плотно зажмурившись, Крум не мог прогнать это видение. Оно стояло перед глазами, просто голова разрывалась. И тогда Крума охватила твердая решимость во что бы то ни стало понять, что же происходит, когда человек растет, становится старше…
— Крум, Крум, сынок, ты что, спишь?
Стоя на пороге, бабушка озабоченно смотрела на него.
— Ты не заболел?
— Уроки учу, бабушка! — сухо ответил Крум, чувствуя, что слова застревают в горле.
Бабушка тоже услышала напряженность в голосе внука и, притворив дверь, бесшумно ушла.
Позже, не сейчас, он поймет, что матери всегда оставляют сыновей наедине с самим собой: так надо, так требует их возмужание, потому что настал тот долгий и мучительно-сладкий период, когда сын уже не ребенок, но еще не мужчина.
