Ирина Токмакова - Счастливо, Ивушкин!
По одну сторону дорожки цвел алый мак. На тонких стеблях покачивались красные чаши с иссиня-черным узором на дне. И было этих цветов неведомо сколько — видимо-невидимо. Они то плавно кланялись, то распрямлялись, чему-то улыбались, чему-то беспрестанно радуясь.
А по другую сторону цвел мак белый, и белые его чаши были с таким же узором по дну, и было их столько же, сколько и красных, и они так же приветливо кланялись и так же радостно улыбались.
— Ух ты! — выдохнули Луша и Ивушкин оба разом. — Красиво-то как!
Кроме маков, маков, бесконечных маков, ничего не было видно, и они двинулись по стежке — Ивушкин все еще верхом, правильно полагая, что раз уж тропинка протоптана, так кто-нибудь по ней да должен ходить.
Так оно и оказалось, потому что послышался тоненький голосок, который напевал песенку:
Частый дождик, дождик-моросейка,
В чистом поле ходит Макосейка.
И тут же они увидели маленького бурого мишку, который занимался, по видимости, очень странным делом. Он наклонялся к деревянной кадке, из которой зачерпывал воду решетом и потом быстро разбрызгивал ее над вспаханной жирной землей.
Увидев Лушу и верхом на ней Ивушкина, он выпрямился, улыбнулся и сказал вместо приветствия:
— Сею мак.
И опять улыбнулся.
— Мак? — подивилась Луша.
Ивушкин спрыгнул на землю.
— Сею мак, — повторил медведь.
— Какой же мак, ты же воду разбрызгиваешь. Да еще решетом, заметила Луша.
— Нет, ты так не говори. Я хорошо сею мак, — обиделся медведь.
— Ты Макосейка? — спросила она.
— Он самый, — сказал медведь.
— Хорошо сеешь, — сказала Луша, правда, очень неуверенно и только лишь потому, что вспомнила, как Вихрений велел Макосейку хвалить.
Медвежья мордочка так вся и просияла от похвалы.
— Конечно, — быстро согласился он с Лушей. — Хорошо. Потому что ведь я какой мак сею?
— Какой? — полюбопытствовал освоившийся немного Ивушкин.
— Веселый! Не обычный какой-нибудь. А веселый. Он улыбается. И даже смеется. Вот. А сеять его надо вместе с веселыми капельками воды.
— Молодец, — опять похвалила Луша.
Медведь покивал ей, быстро несколько раз нагнулся к кадке и старательно разбрызгал воду.
— Я такой, — сказал он со вздохом. — Такой, и ничего уж с этим не поделаешь.
— Какой? — переспросил Ивушкин.
— Я все могу делать. Я все очень даже хорошо могу делать. Но только меня надо хвалить. У меня все из лап валится, когда меня не хвалят. — И Макосейка опять вздохнул. — А когда меня хвалят, у меня душа веселеет, и тогда я сею веселый мак. И все мне хорошо удается.
— А скажи, Макосейка, — начала было Луша, но он ее перебил:
— Тебе хочется головочку веселого мака?
— Как ты угадал?
— Потому что, — сказал Макосейка.
— Почему? — полюбопытствовал Ивушкин.
— Потому что. И все.
И он опять стал сеять в землю веселые брызги из решета.
— Какой ты умный, что все понимаешь просто «потому что», — снова похвалила Луша.
И Макосейка опять весь заулыбался. И рот у него улыбается. И глазки. И маленькие аккуратные ушки. И густая бурая шерсть. Он открыл маленький деревянный сундучок, который стоял тут же, возле кадки, и вынул оттуда две маковые головки.
— Это тебе, — сказал он Луше. — А это тебе, — и протянул обе головки Ивушкину.
— Да нам хватит и одной, — застеснялся Ивушкин.
— Берите, берите, — улыбался Макосейка. — Пригодится. Это же веселый мак!
— Спасибо. Ты добрый, — снова не позабыла похвалить его Луша.
Умница Луша! Хорошая, дельная лошадь!
— Послушай, а ты не скажешь нам, как найти сестру Летницу?
— Найдете, найдете, — сказал Макосейка. — Найдете в свой черед. Только разве есть у вас вода из загорного колодца?
— Нету никакой воды!
— Ну вот, видите. И у меня нету.
— Как же быть, ты, наверно, знаешь?
— Знаю, — сказал Макосейка. — Надо идти к колодцу и зачерпнуть воды. За белой горой. Вон, глядите.
Они стали глядеть туда, куда показывал Макосейка. Но там ничего, кроме неба, не было, а по нему плыли белоснежные, хорошо отстиранные Нотей облака.
— Там ничего нет, — сказала Луша.
— И мне ничего не видно, — подтвердил Ивушкин.
— Да как же не видно? — удивился Макосейка. — Ну, глядите еще.
Они снова пригляделись, и им показалось, что одно облако вроде бы не двигается. Это и была белая гора.
— Когда ж это мы туда доскачем? — сказала Луша. — Это сколько же времени пройдет?
Но в том-то и дело, что в «Нигде и никогда» никакого времени вообще не было. И до белой горы они добрались по-нашему в одно мгновение. И это было очень удачно.
Потому что дальше было так.
Глава десятая
Вода из загорного колодца
— Я не понял: кто и куда пройдет? — спросил Макосейка.
— Время пройдет, — сказала Луша.
— Я с ним не знаком, никогда не встречался, — покачал головой Макосейка.
Ивушкин открыл было рот, чтобы объяснить медведю, что такое время, но ничего убедительного ему не пришло в голову. В самом деле, а как скажешь? Время — это всегда тикающий будильник, у которого внутри сидит электрическая батарейка, время — это когда кончился длинный и интересный день и уже надо ложиться спать, а спать совершенно не хочется. Время — это то, что, по словам взрослых, все без конца теряют, а вот находить — никогда не находят. Однажды Ивушкин слышал, как папа сказал: «В главке только тянут время», но это для объяснения Макосейке, что такое время, никак не годилось. Поэтому Ивушкин рот закрыл и объяснять ничего не стал.
— Время это то, что всегда проходит, — сказала Луша, но Макосейка из этого объяснения все равно ничего себе не уяснил.
— Раз вам нужен загорный колодец, значит, надо оказаться за белой горой, — сказал Макосейка.
— Ты такой умный, Макосейка, — сказала Луша. — Ты нам объясни попроще, как это — «оказаться за белой горой»?
— Да чего же тут объяснять. У вас же есть ноги!
Выходила какая-то нелепица. Конечно, ноги у них есть. Но ведь до горы, которая едва виднеется, сливаясь вдалеке с облаками, ногами как раз идти далеко. Ноги не заправишь бензином, не включишь зажигание, не нажмешь на акселератор!
— Подними правую переднюю ногу, — скомандовал Макосейка Луше.
Луша так и сделала.
— Теперь поставь. Подними левую. Теперь правую заднюю. Теперь левую.
Луша послушно проделала всю эту гимнастику. А Ивушкин стоял и с удивлением смотрел на Лушу и ждал, что же от этого топанья то одной, то другой ногой произойдет.
— Что же ты стоишь? — вдруг обратился к нему Макосейка. — Ну же! Правой! Теперь левой!
И — трудно себе представить!
Не успел Ивушкин опустить левую ногу на землю и отпечатать на ней узорчатый след резиновой подошвы своих кед, как исчез из виду и симпатичный бурый Макосейка, и веселые, улыбающиеся поля красивейшего алого и белого мака. Все это куда-то подевалось. И оказались они с Лушей у подножия не очень высокой горы, которая была вся покрыта кустами черемухи. Черемуха цвела таким буйным цветом, что гора казалась вспененной, как будто неведомый великан развел целую гору мыла и вот-вот начнет пускать в небеса огромные и прекрасные мыльные пузыри. А пахло как! Точно кто-то только что разбил огромный флакон с хорошими духами.
Из черемуховых зарослей доносилась звонкая соловьиная песня.
Первой опомнилась Луша.
— Ты смотри, Ивушкин, — сказала она, — мы ведь не только горы достигли, мы ведь с тобой уже и через гору перебрались!
— Интересно, хоть кто-нибудь нам дома поверит, когда мы им расскажем? Валька уж точно скажет: «Ты, Ивушкин, опять сказки рассказываешь». Или скажет: «Это еще пока наукой не доказано». Он всегда так говорит.
— Вот мы и докажем, — сказала Луша.
— Да ведь кто же поверит нам?
— Ладно, Ивушкин, — вернула его к действительности Луша. — Дома еще оказаться надо сперва. А потом уж и «поверят, не поверят».
Действительно! Что это он, о чем думает! Точно не находятся они оба неведомо где, никому не видимые, для всех потерянные. Точно пасет он Лушу в селе Высокове на лугу за поскотиной. Эх, Ивушкин!
Вдруг их внимание привлек звук плещущейся воды. Где-то вода переливалась, тенькала, булькала, напевала. Они обернулись на звук и увидели, что рядом с ними, ну, просто в двух шагах, находится низенький колодезный сруб, накрытый чистеньким, гладко обструганным дощатым щитом, а к щиту прибита деревянная ручка, чтоб удобнее открывать.
Ивушкин кинулся к колодцу, поднатужился, стащил с него крышку.
Вода была не близко и не далеко. Она плескалась, качалась, смеялась, выдыхая прохладу.
Луша подошла, опустила голову в сруб. Нет — ни Ивушкин рукой, ни Луша мордой дотянуться до воды не могли. И вдруг оба разом поняли, что у них ничего, ну прямо ничегошеньки нет, во что взять воду. Ни чашки, ни плошки, ни фляжки, ни консервной банки, ни даже чайной ложки.