Ирина Токмакова - Счастливо, Ивушкин!
Обзор книги Ирина Токмакова - Счастливо, Ивушкин!
Ирина Токмакова
•
СЧАСТЛИВО, ИВУШКИН!
Повесть-сказка
Глава первая
Луша
Ивушкин не подслушивал. Просто они думали, что он спит, а он проснулся. Разбудило противное слово «диссертация», которое шипело за дощатой перегородкой и извивалось там, как змея.
— Ну, конечно, сразу же после защиты диссертации, — говорил папин голос.
— Как только защитишь диссертацию? — спрашивал мамин.
— Как только диссертацию утвердят и присвоят звание, — объяснял папин.
— Филипп будет жить в угловой, там балкон и солнце, — продолжал мамин голос.
Филипп — это он и есть, Ивушкин. Его зовут Филиппом в честь дедушки. Только он привык, что он — Ивушкин. Так его звали и в яслях, и в детском саду. Это когда они жили в городе. Но вот уже два года, как семья агронома Ивана Филипповича Ивушкина перебралась в деревню. Два года, два прекраснейших года, они прожили в этом славном доме. В нем есть большие сени и лесенка оттуда — на чердак, где пахнет сухими листьями и теплой крышей, где лежит старый угольный утюг, который умеет превращаться в пароход, где кем-то оставлены черные, прокопченные крынки. Внутри крынок темно и таинственно, и кажется, кто-то там на дне шебуршит, и дышит, и живет. И еще в этом доме есть русская печь, в которой разжигается настоящий домашний костер.
Костер горит живым огнем, а потом превращается в красные угли. По ним бегают синие огоньки, а после они куда-то исчезают, и угли накрываются пушистым серым одеялом, гаснут и ложатся спать.
Да что говорить! Главное-то все-таки не это! Главное, что в доме нет, не в доме, а в крытом дворе, куда ведет из сеней маленькая скрипучая дверка, — живет Луша!
Вот про Лушу-то и пошел дальше разговор, который не должен был слышать Ивушкин, но услышал, вроде как бы подслушал, хотя подслушивать некрасиво и стыдно, но если человек проснулся утром, то в чем же тут его вина?
— Что сказал дядя Кузьма? Они возьмут Лушу на конюшню? — Это спрашивала мама.
— Варенька, ну, посуди сама, зачем им в хозяйстве такая старая лошадь?
— Ну, ты хоть погоди, Фильке не говори, он разнервничается.
— Я и сам расстроен, да, может, еще уладим, а?..
Дело в том, что семья Ивушкиных переезжала обратно в город.
Папа Иван Филиппович написал в деревне какую-то диссертацию. Это много-много листов бумаги, напечатанных на машинке, и какие-то листы с непонятными линиями, похожими на зубцы горного хребта, которые называются «диаграммы». И вот теперь почему-то из-за всей этой бумаги папа больше не будет работать в деревне Высоково, и они не будут больше жить в этом замечательном доме, всеми пятью окошками — на тихую речку Меру, на луг, покрытый красной смолкой, и колокольчиками, и ромашками, и дремой. В городе им дают трехкомнатную квартиру, а папа будет работать в НИИ. Ивушкин пока еще не очень понял, что это значит. Самое ужасное, что во всех этих трехкомнатных квартирах люди почему-то не держат лошадей. И вот теперь… Теперь от него что-то скрывают, что-то плохое обязательно случится с Лушей.
— Из хозяйства они ее списали.
Это сказал папа.
— Она списанная, понимаешь? — повторил он.
От этого непонятного, чем-то смертельно угрожающего слова у Ивушкина внутри что-то заболело, как умеет болеть зуб. Ивушкин тихонько застонал.
Шепот за стеной прекратился. В комнату вошла мама с таким лицом, точно завтра Первое мая или Новый год.
— Филюшка, ты не спишь?
— Проснулся, — мрачно буркнул Ивушкин.
Он был уже большой, осенью — в школу. Он понимал, что если зареветь, завопить, заскандалить, все равно ничего не получится. Он решил подождать, подумать хорошенько.
— Филюшка, вставай, приберись немножко. Я пошла в Родово, в магазин: у меня вся соль вышла. Папа уезжает на дальнее поле, сейчас за ним «газик» придет.
И действительно, на дороге тут же что-то заурчало, и, переваливаясь на дорожных колдобинах, к дому подкатил колхозный «газик». Ивашкин видел в окно, как папа сел рядом с шофером Кирюшей и укатил.
— На столе в кухне молоко в жбанчике и коржики. Поешь, посуду сполосни и подмети, ладно, Филюшка? Сделаешь?
— Сделаю, — ответил Ивушкин как-то уж очень неприветливо.
Видно, мама была занята своими радостными мыслями, раз она не обратила внимания на то, что ее всегда ясный и ласковый мальчик хмур и чем-то озабочен.
Взрослые люди иногда впадают в страшное волнение по пустякам, а бывает, проходят мимо вещей важных и серьезных.
Как бы там ни было, мама, взяв сумку, маленький кошелечек в виде кошачьей головы и повязав от солнца косынку в синий горошек, легко сбежала с крыльца и направилась в соседнюю деревню Родово, где был магазин.
Ивушкин остался один. Он глядел на окно, на отставший уголок пожелтевшей марлюшки. Марлю трепал ветер в том месте, где откнопилась кнопка. Ее прикрепили весной — от комаров. А сейчас комаров нету. Ивушкин отогнал эту ненужную мысль. Прислушался. На комоде тикал будильник. Тикал, тикал, — у него никогда ни на что другое не хватало фантазии. Гнал время, гнал время, дуралей! А время, наоборот, надо бы остановить, чтоб можно было хорошенько во всем разобраться!
Что значит «списанная»? Ивушкин вспомнил, что про бороны, которые долго валялись у сараев на главной усадьбе колхоза, в Худяках, и которые недавно наконец свезли как металлолом, тоже кто-то говорил «списанные». Списанные, значит, негодные, ненужные, ничьи. Но Луша!!! Луша умница, труженица, добрая, такая рассудительная, такая, такая… да, любимая, ну и что? Ивушкин ее любил, потому что Луша его друг и прямо так и заявляет ему об этом.
Ах нет, пожалуйста, не начинайте сразу же говорить, что это чудо или что так не бывает.
Умела Луша говорить, умела! И только всем было недосуг прислушаться, а может, просто все в это заранее не верили. А уж раз не веришь, так разве услышишь?
Тик-так, тик-так, тик-так.
Тьфу ты, пропасть!
Ивушкин встал и оделся. С кем посоветоваться? Поговорить с конюхом, дядей Кузей?
Еще неизвестно, что из этого получится. Единственный друг Валька, который старше на два года и очень умный, укатил в Артек.
Дождаться маму? А зачем? Это ведь она сказала: «Ты хоть Фильке не говори». «Не говори…» А что — «не говори»? Что они уезжают в этот проклятый город, он знает. Что — «не говори»? Про Лушу? Куда, куда они собираются ее девать?
На дворе что-то брякнуло. Может, Луша, пытаясь урезонить надоедливых мух, задела копытом стену?
Ивушкин поспешил во двор. Дверь скрипнула. Луша скосила на Ивушкина большой лиловый глаз, передернула серой в светлых пятнышках шкурой, махнула хвостом, спросила, позабыв поздороваться:
— Сегодня купаемся, Ивушкин?
Потом заметила, что с ним что-то происходит.
— Ты что не такой? Что случилось?
— Случилось.
— Что?
— Беда, вот что.
— Какая?
Луша спросила спокойно, точно он просто ей сообщил, что к ним залетала бабочка.
— Ну мы же переезжаем в город!
— Почему ты кричишь? Переедем, и все.
Ивушкин мучился ужасно. Он не знал, как сказать, чтобы сразу не огорчить, не обидеть Лушу.
— Луш, но ты ведь лошадь.
— Да ну? — притворно удивилась Луша. — Вот новость-то!
Ивушкин даже и не улыбнулся.
— Лошади в городе не бывают, — сказал он уныло.
— А кто бывает?
— Машины Легковые и грузовики. УАЗы, МАЗы, КамАЗы.
— Да будет тебе, таких и слов нет.
— Есть. Это марки машин.
— Ты смотри!
— Луш, ладно тебе, ведь не до шуток.
— Ивушкин, я не понимаю. Ты объясни.
Деваться было некуда. Пришлось объяснять.
Луша сразу посерьезнела, погрустнела. Два года вместе. Она так привязалась к Ивушкиным. Любила возить Ивана Филипповича в поле, пастись тихонько у обочины, пока он распекал младшего агронома и бригадира, а уж как она любила Ивушкина!
Ивушкин был легкий, почти невесомый! Они вместе неслись через луг и влетали в Меру, там, где пологий бережок и маленькая золотистая песчаная отмель. Мера взрывалась брызгами, в каждой капельке отражались сразу и луговые цветы, и солнышко, и прибрежные ракитовые кусты, от этого капельки речной воды делались разноцветными, и на душе у обоих становилось весело, легко и разноцветно.
А зимой! Ивушкин насыпал Луше овса, садился рядом на маленькую скамеечку, которая осталась от прежних жильцов, — хозяйка, сидя на этой скамеечке, доила Ромашку — корову. Ивушкин усаживался на скамеечку, и они с Лушей беседовали…
А что же теперь получается? Вся семья уедет в город, где эти «разы, двазы, мазы», а она останется одна — голодная, холодная, печальная и никем не любимая? Брошенная?
«Так не бывает, — думала Луша. — Разве своих бросают?» Что-то во всем этом не было похоже на правду, что-то кололось и царапалось в голове, или в душе, или где уж там — неизвестно, где-то внутри. Не вязалось, не верилось. Но Ивушкин объяснил все складно, и выходило все так.
