Всеволод Нестайко - Тайна трех неизвестных
— Ну? И вы! И что?
— Да что… Ничего. И не раз — трижды ходили.
— Но фото!
— Ну что, видимо что-то там на пленке засветилось… Или кто-то из ребят пошутил, разве ж я знаю…
— Нет! — Убежденно сказал я, потому что точно знал, что не засветилось, потому что тогда б и у меня в глазах — засветилось. И из ребят никто не шутил — гарантия.
— Ну, не знаю уж, что там такое, — рассердился дед. — Но не призрак! Восемьдесят лет живу на свете ни одного привидения не встретил, а он только с горшка соскочил и уже, видишь… Если бы по твоим законам физики все после смерти превращались в привидения, то столько бы их уже за все время наплодилось — негде было бы плюнуть.
— Да, думаете, оно мне надо! — Воскликнул я. — И сам не хочу, но…
Глава IX. Отец Гога
И действительно, мне уже хотелось, чтобы вся эта история с призраком оказалась «ярундою». Меня все угнетало. Особенно эта бабка Мокрина с ее разговорами.
Бабка Мокрина была в нашем селе церковным начальством. Все богомольные старушки и женщины собирались вокруг нее. Церкви в нашем селе не было. Церковь была в Дедовщине, за четыре километра от нас. Заведовал ею отец Георгий. И бабка Мокрина была его заместителем по нашему селу — собирала на храм деньги, созывала бабок на сборы и т. д.
Отца Георгия с легкой руки деда Саливона все атеисты прозвали Гогой. Это когда-то в нашем селе отдыхал художник Георгий Васильевич, которого жена называла Гога. И с тех пор дед Саливон окрестил так и отца Георгия. Прозвище к нему пристало — не отдерешь…
А Дед Саливон, как выпьет, любит вести с батюшкой антирелигиозные беседы. «Поеду с Гогой побалакаю… Пусть мне Гога расскажет про бога» — говорит он. Берет бутылку, садится на велосипед и, выписывая кренделя, едет в Дедовщину.
Отец Гога от выпивки не отказывался и антирелигиозных разговоров не избегал. Выпить он мог, как добрый молотильщик, и при этом не пьянел. После этих диспутов дед Саливон говорил:
— Специалист! Ну и специалист отец Гога! Хитрый, как змий! Он же сам в бога не верит. А говорит — как поет. Просто должность ему, видно, нравится. Спе-ци-а-лист!
«Должность» у отца Гоги действительно была недурственная. Сначала он имел просто мотоцикл, потом мотоцикл с коляской, потом автомобиль «Запорожец», после «Запорожца» поменял на «Москвич», а теперь, говорят, записался в очередь на «Жигули».
С прихожанами налаживать контакты он умел. Богослужение правил по-прогрессивному. Признавал науку, все ее достижения, выписывал журнал «Знание и труд» и двенадцатого апреля ежегодно служил молебен за космонавтов.
И все эти разговоры бабы Мокрины — конечно, от отца Гоги.
Я не успел даже еще поесть, как к нам во двор зашло трое мало мне знакомых восьмиклассников:
— Расскажи, что там было и как…
Оказывается, Бардадым размножил фото и пустил по селу.
И началось.
Скрип-скрип…
Скрип-скрип…
Скрип-скрип…
Калитка наша не закрывалась.
Только я заканчивал рассказывать, как тут же приходилось начинать все сначала. Наконец я не выдержал. Схватил удочки и умотал в плавни. Когда вечером вернулся домой, увидел, что возле наших ворот стоит машина. Я не сразу сообразил, что это за машина, потому что к моей маме-депутату часто приезжали из района и даже из области. И только зайдя на двор, я так и присел: под яблоней, рядом с дедом Варавой, сидел… Поп Гога. Я хотел было броситься обратно, но было уже поздно — меня заметили.
— А-а, рыбак, — приветливо улыбнулся мне отец Гога — Здорово!
Я замер. Ну, сейчас начнет, как баба Мокрина, — «славен сей отрок… видение, что тебе явилось… Варвара-великомученица, сохрани, спаси и помилуй…». Да еще и при деде. Хоть крестись и убегай.
Но он не начинал.
— Ну показывай улов, — сказал он весело и, взяв у меня прут с нанизанной на нее рыбой, начал рассматривать. — О, три чехони, подлещики, устирочка, ерши… носачи и обычные… красноперки, подъязки… О! И линь один даже есть… Молодец! Знаменитая будет уха. Хорошо клюет? На что ловил? На червя, мотыля, на опарыша… или, может, на тесто? А?
— На червя… красного, — еле выдавил я из себя, напряженно глядя на него — когда же он начнет?
Но отец Гога только посмотрел на меня пристально серыми прищуренными глазами и вдруг поднялся:
— Ну, поеду. Спасибо за воду. Будьте здоровы.
И пошел к машине.
Когда он отъехал, я удивленно посмотрел на деда:
— Чего он хотел?
— Кто его знает… Воды попросил… в радиатор залить. Говорит, выкипела вся…
Странно. И чего именно к нам? Неподалеку на улице колодец стоит, и ведро возле нее. Неспроста. Ой, неспроста Гога заехал. И как он посмотрел на меня! Насквозь взглядом прошил. По глазам видно было, что все-все он знает. И от того, что он ничего не сказал, еще как тревожнее мне стало. Такое у меня впечатление было, словно он не хотел говорить при деде. Как-то так он смотрел на меня, будто у нас с ним было что-то совместное и от деда тайное. И своим взглядом он словно сказал: ничего, мы потом поговорим.
О господи! Так это значит, что я заодно с попом Гогой. Заодно с бабкой Мокриной и всеми богомольными старушками. Заодно с этими грязными алкоголиками, которые побираются в Дедовщине возле церкви, которые неизвестно где живут и которым действительно, кроме бога, больше не у кого уже выпросить на похмелье.
А раз я заодно с попом Гогой, то, значит, против родной мамы, депутата и передовика, которая всегда сидит в президиуме, против учительницы Галины Сидоровны, которая проводит в селе атеистическую пропаганду, против всего прогресса и науки во главе с академиком Келдышем.
И все благодаря тому, что я, болван, сфотографировал привидение — черт бы его побрал! Теперь отец Гога не отвяжется от меня. Запутает и поймает меня в свои сети, как запутал и поймал десятиклассника Валерия Гепу из Дедовщины, который, не пройдя по конкурсу в Гидромелиоративный, поступил в Духовную Семинарию, и теперь учится на попа. Так и я. Павлуша станет художником. Гребенючка тоже, Карафолька академиком, Коля Кагарлицкий артистом, Вася Деркач фининспектором, а я монахом. С длинными грязными космами и реденькою бородкой. В черной засаленной сутане и с крестом на шее.
Мысли роились и гудели в моей бедной голове, как пчелы в улье.
Это ж еще и маму могут из-за меня и депутатов исключить… А что! Какой же она депутат, когда у нее сын с крестом ходит! Хорошо, хоть она не видела попа Гоги у нас во дворе. Сегодня партийные собрания, и они с отцом придут, видимо, очень поздно. Сидит себе в президиуме и не знает, бедная, какие черные тучи клубятся над ней.
Нет!
Нет!
Надо спасаться. Надо что-то делать. Надо людей звать на помощь. Прежде всего надо идти к деду Саливону. Поговорить с ним, расспросить, может, он что-то видел, заметил, это все-таки возле него, почти возле дома, в его саду. Не мог он ничего не заметить.
И вообще надо, может, какую комиссию создать — пусть решают этот сложный научный вопрос. Это вообще-то дело всего общества. А то чего оно такое хитрое, общество, — хочет, чтобы столь важные общечеловеческие вопросы решал мальчишка малограмотный из седьмого класса. Черт знает что! Свалили все на меня одного. Безобразие!..
Но прежде всего — с самого утра — к деду Саливону.
С таким твердым решением я и заснул.
Глава Х. Я посещаю деда Саливона. Невероятные чудеса
Дед Саливон сидел на завалинке и крошил в ведро картошку для свиней. Голова его была обмотана мокрым полотенцем, и вода с полотенца текла по лицу, повисая серебристыми каплями на седых усах. Дед морщился и стонал.
«Это же он на свадьбе перепил», — догадался я. Еще, чего доброго, прогонит, разговаривать не станет.
— Здравствуйте, диду, — робко поздоровался я.
Он не ответил, только кивнул.
— Опохмелиться бы вам, — сочувственно сказал я.
Он со стоном отрицательно покачал головой. Я вспомнил — дед Саливон никогда не опохмелялся. Где-то он вычитал, что опохмеляются только алкоголики, и с тех пор всегда стойко переносил похмелье.
Я топтался на месте, не решаясь заговорить. Он вопросительно взглянул на меня и наконец открыл рот.
— Чего тебе? Меда?
— Да нет! Нет!
— А что?
— Да вы же плохо себя чувствуете…
— Ничего. Так чего тебе?
— Да хотел рассказать немного и расспросить.
— Рассказывай.
И я рассказал деду все и показал фотографию. Дед Саливон выслушал меня внимательно, потом посмотрел прямо в глаза и сказал:
— Я знаю. Я тоже все видел.
У меня на затылке задеревенела кожа.
— И вы… тоже… видели… призрак?
— Видел, — спокойно сказал дед Саливон и поднялся. — Пойдем!
«Значит, правда, — в отчаянии подумал я. — Значит, привидения реально существуют. Значит, после смерти человек, человеческий дух по физическим законом Ломоносова — Лавуазье точно превращается в призрак. И не избежать мне теперь сетей попа Гоги. Придется-таки быть монахом.»
