Вероника Кунгурцева - Похождения Вани Житного, или Волшебный мел
Снежные буруны закружились вокруг костра, два буранных человека заметались, бросая пригоршни снега повитухе в лицо, языки пламени понагнулись в сторону старухи, того гляди, буран погасит костёр… Вдруг где‑то вдали раздался слабый звук выстрела. Прислушались… Перкун просипел: «Кого‑то подстрелили?..» — «Эхо», — пробормотал Шишок. Тут к одному концу развязанной повитухиной шали подобрался лихой язычок пламени, — она ничего не замечала, прислушиваясь, — и вот лизнул огонёк шерсть… Вспыхнул угол серого платка, загорелся… Ваня подскочил — и сдёрнул шаль со старухи, горящий конец в снег затолкал. Опять запахло палёным… Ульяна Марковна ни спасиба, ни полспасиба, выдернула шаль из Ваниных рук, опять на голову накинула; конец жжёный оторвала и бросила в костёр, завязала платок сзади на шее. И вновь загуторила:
— Выстрелы ни к чему слушать… Войну пропущу… не об том у нас речь… Речь у нас нынче о последней дочке Серафиминой — вот, значит, и буду про неё. Приезжала она к тётеньке Анфисе на каникулы, а жила‑то больше у меня… Каждый год Анфиса племянницу в гости зазывала по моей просьбе, а та, чуть объявится — и ко мне! И матушке не сказывала, что у другой вовсе тётки каникулы проводит… Очень я её просила не сказывать, она и слушалась. Любила она меня… Лаской я брала, со мной и поговорить можно, и посоветоваться, не то что с родной матушкой. А Василиса отпускала, вишь, провидица‑то провидица, а не чуяла… Знала бы — ни в жизнь не отпустила! Да и родная тётенька частенько сюда захаживала, Анфисушка‑то… Знаю, Шишок, больно люба она тебе была… Да ты ей только в смех был! Уж не обижайся… Вместе мы племяннице‑то нашёптывали: уж такая де она у нас раскрасавица, и голосок‑то у ей райский, и красота‑то ангельская, и всё‑то у ей будет самое–самое, не такое, как у всех прочих людей… А чуть подросла наша красавица — и на–ко: дятятко в пузе завелось! Северным ветром, видать, надуло! Вот мы тут с родной тётенькой‑то в два голоса да в оба уха стали ей петь: куда тебе детей плодить, молодая ещё, всю жизнь себе поломаешь… А голосок‑то ведь у тебя райский, а красота‑то ангельская… Ну куда‑де в молодые твои, юные годы с этаким грузом… Все дороги ведь разом закроются. Останется одна печка… Ну и… уломали. Избавила я племянницу от первенца. В отчем дому Василисы Гордеевны дело было… Вот на этом самом месте, где мы сидим… Но вскорости вторая детушка завелась у нашей красавицы — теперь, видать, Западный ветер постарался… И эту я тем же манером, что первого… Потом‑то умнее стала ангелица наша, но и в третий раз, вишь, не убереглась… Это, я так думаю, проделки Южного ветра оказались… Вот вам и все три!
Совсем взъярились снежные духи: завыли, заплакали, — вихрем весь снег с земли в воздух вскинуло… Ваня поднял воротник и прижмурился… А повитуха сквозь буран закричала:
— А вот как на свет Ваня Житный успел проскочить?! Не сказывала мне про него наша красавица… Сокрыла! Простодырая‑то простодырая[88], а вишь! Матушкина змеиная кровь… И знать я ничего не знала про живого Житного до августа‑то месяца, пока вы в ворота ко мне не постучались да ночевать не попросились!.. Уж, конечно, пошла я тогда к навью, сами ноги–те понесли! А навьё это опять же через Василисин колдовской мел в людской мир входить научилось… Дюже я боялась навяков этих спервоначалу, даже в Теряево перебралась со страху. А после приручила — хлеб бы у меня с руки ели, ежели б давала им хлебушек–от… Всё они ту мечтали подстеречь да расквитаться с ей. Только кишка у них оказалась тонка. Слабая порода, одно слово — Житные… Хоть и навяки.
Старуха выставила перед собой вздутые ладони, повертела ими туда да сюда, будто осматривала, и пропищала:
— Никого из рождённых душ я не трогала, так что руки у меня чистенькие…
— Чистенькие они у тебя! — заорал Шишок, долгое время себя сдерживавший. — Сколько душ сгубила, лярва… Навяцкими руками хотела с моим хозяином расправиться, да не вышло! И с Валькой тоже не получилось!
— Так ведь ещё не вечер! — ухмыльнулась старушка. — Слушаются меня навяки‑то, как мать родную… Уж так‑то любят…
Тут снегурка со снежным парнем взметнулись в воздух, мелькнули в буране, завихрились ближе к лесу, ещё ближе — и пропали с глаз…
Шишок же, схватив валежину, на которой троица до тех пор сидела, — так что Перкун с квохтаньем в воздух взлетел на три метра, а Ваня кубарем в снег покатился, — размахнулся, чтоб опустить её на голову повитухи… Но та успела отвалиться в сторону и, сжавшись в клубок, запричитала:
— Ой, Шишок, Шишок, Шишок… Ой, не все ещё сказала…
Шишок опустил валежину к своим мохнатым ногам:
— Чего ещё? Ну, договаривай, карга!
Старуха села, отряхнулась от снега и, опустив голову, тихо, так что сквозь вой вьюги едва слова её долетали, заговорила:
— Никому допреж[89] того не сказывала про позор свой… Даже Анфиса не знает. Ой, какой позор! Ведь не порожняя я была, когда в петельку‑то полезла… Не от хорошей жизни, Шишок… Хозяин твой прежний Серафим Петрович постарался… Да и отказался потом. Вот как отозвалось‑то после с доченькой евойной!.. А как вынули меня из петли — оказалось, что заглохло во мне дитятко, увяло. После во–он в том месте, под порожком конюшни ямку вырыла да закопала его, мальчика моего… Шестьдесят лет бы уж было в нынешнем году‑то— дедушка бы был… Тоже ведь Житный.
Шишок так зачесал примятую снегом голову, что всего Ваню обрызгал снежной влагой — Ваня опять утёрся. Бросил Шишок валежину наземь, так что снежный дым пошёл, и сказал:
— Пошли, хозяин… Перо, полетели… Чего нам тут рассиживаться…
Ваня поправил лямки котомки, Шишок надел через плечо потемневшую от снега балалайку, Перкун закудахтал по–своему — и пошли.
Повитуха так и осталась сидеть, ровно болотная кочка.
Глава 29. Мальчик на распутье
Буран стал стихать. Снег, посланный чьей‑то скупой рукой, пошёл реденький. А потом и вовсе прекратился. Даже солнышко проглянуло. Правда, тут же и пропало…
Ваня, опередив Шишка, шёл по едва заметным, заметённым снегом следам мальчика и лошади. Он твёрдо решил отдать Большакову одежду со всем, что в ней находится, Соловейке. А если тот так же, как его брат с сестрой, обратился уже в снежного духа, тогда надо по следам дойти до дерева, в дупле которого навьё держит свои жизненные припасы, и положить одежду туда.
Так и двигались по следу маленькой ноги в калоше и огромного мужского башмака, а рядом тянулись вмятины лошадиных копыт.
Долгонько шли… И вот следы шести ног привели к толстому корявому стволу могучего дерева — и оборвались тут… Ни лошади, ни Соловейки… Ваня задрал голову к раскидистой заснеженной вершине — и обомлел: неужто… Поглядел на Шишка, у того затылок прямо на спине лежал… «Святодуб Земелькович?» — прошептал полувопросительно Ваня. Шишок башкой затряс утвердительно, дескать, он это, он, даже не сомневайся, хозяин. Ваня тогда поклонился в пояс родительскому дереву, как учила его бабушка Василиса Гордеевна, и поздоровался. «Не слышит он тебя», — почему‑то шёпотом сказал Шишок. Ваня вопросительно кивнул, дескать, почему не слышит. «Спит, — отвечал на немой вопрос домовик, — зима ведь, все добрые домовики, лешаки, звери да деревья спят… Один я бессонный да неприкаянный…» Видать, так‑то Шишку жалко себя стало — все щёки слезами обмочил, а может, это опять были снежные слёзы… «А весной проснётся?» — с сомнением спросил мальчик. — «А как же!» — воскликнул Шишок.
Перкун тут взлетел на нижний сук и закукарекал — до того звонко и радостно, ровно обыкновенный деревенский петух. А Ваня на дуб полез — руки сами находили, за что ухватиться, ноги не вскальзывали, хотя всюду снег лежал; лез Ваня да лез, помнил ещё дорогу к дуплу. Потрогал себя за голову — а на голове‑то чёрная вязаная шапка с дубовым листком, Святодубова. Нет сейчас на дубе ни листочка, а на шапке лист зеленеет… Ничего, авось, когда весна придёт — народятся листья на дубе, Шишок вон нисколечко не сомневается…
Долез Ваня до дупла, сунул туда руку — нащупал материю, видать, Алёнкина одежонка, глядеть не стал; снял с себя котомку и по очереди стал класть в дупло Большаковы штаны, майку, обувь. Рука в дупле обо что‑то ударилась — Ваня нащупал котёл, ещё там что‑то лежало, не стал он проверять, что это, лезть в чужую нежизнь…
Когда соскочил в снег, Шишок только вздохнул, видать, всё жалел о мелке, лежащем в кармане Большаковых штанов.
Хотели уж уходить, но тут Перкун обнаружил следы по ту сторону дуба — и лошади, и Соловейки… Ване хотелось ещё раз Алёнушку увидать, хоть попрощаться с ней по–человечески, он и двинулся по следам, казалось ему, что Соловейко к сестре должен привести… Или она объявится там же, где брат… Да и не боялся он больше мальчишку — чувствовал, что отстал от него навяк. Потрогал ворот своей нижней рубахи из мешковины, нащупал ладонку — всё на месте.
