Лайф Андерсен - Тебе этого не понять
Глава 8
«Прошло несколько дней, и он опять взялся за окна, но дело почти не двигалось. Так, повозится немножко, покопошится и бросит. Все время хватался то за одно, то за другое, но до копна ничего не доводил. Начал, например, красить нашу с Куртом комнату, думал, я уверен, сделать нам приятное. Но даже не спросил нас, чего мы хотим, и цвет выбрал какой-то немыслимо занудный. А потом так и не кончил. Выкрасил последнюю стенку до половины — и больше ни с места, а спросишь его, когда же он докрасит, обижается. И окна он, кстати сказать, тоже так и не довел до конца. Когда мы переезжали, последнее окно оставалось недокрашенным. Он, по-моему, никак не мог взять себя в руки. И не чувствовал больше радости, когда что-то делал.
Дурацкое было время. И ты представляешь — мне ужасно не хватало его свиста, я просто невероятно по нему скучал. Причем, если бы отец нашел вдруг тогда работу, я бы, наверно, так и не заметил, что в хорошем настроении он всегда насвистывает. Это ведь я только потом уж сделал такое открытие. Когда начал все вспоминать и обо всем раздумывать. Чудно все-таки, правда? Знал его столько лет, а по-настоящему узнал только после того, как с ним расстался.
А тогда, я тебе признаюсь, я все время на него злился. Потому что все у нас испортилось и полетело кувырком, и мне казалось, что это он виноват. Конечно, в каком-то смысле так и было. И все-таки нет, виноват был не он, ведь не сам же он захотел стать безработным. Наоборот, у него отняли его работу. А он просто не выдержал этого удара. Но я-то только потом уж в этом разобрался.
Ага, ну ясно, я уже вижу, ты смотришь на меня и думаешь, что я малость того. Ну, а если бы ты сам оказался на моем месте? Так вот, я тебе точно могу сказать: если ты привык, что у тебя есть и мать и отец, а потом у одного из них мозги постепенно сдвигаются набекрень и остается вдруг одна только мать, а отца уже нет, то ты хочешь не хочешь, а призадумаешься. Начнешь шевелить всеми своими извилинами, понял? И тогда до тебя много чего дойдет, чего раньше не доходило. Хоть от этого и больно. То есть, я хочу сказать, веселого в этом мало. Я, может, знаешь, как его любил!
В общем, жить с ним в одном доме становилось все трудней и трудней. Однажды мы приходим из школы, а он даже со стола за собой не убрал, как позавтракал, так все и оставил. И ты знаешь, что он сделал?»
Я видел, что Петер не собирается отвечать на мой вопрос, думает, что я и не жду никакого ответа. Что я просто так спросил, а сам буду рассказывать дальше. Но я не стал ничего говорить. Выдержал паузу, чтобы Петеру пришлось ответить, если он хочет, чтобы я продолжал. Мне нужно было, чтобы он сам, ну что ли, влез в эту историю, а не просто сидел и слушал это все, как какую-нибудь повесть вроде тех, что мы в школе проходим. Мало ли что может случиться с его отцом. Я хочу сказать, он ведь тоже может вдруг остаться без работы, и тогда ему же самому, то есть Петеру, будет лучше, если он уже раньше думал… Нет, ладно, это слишком сложно. Просто у меня были какие-то такие мысли, но, в общем-то, это неважно. Так вот, значит, я нарочно прервал свой рассказ на этом месте и не хотел продолжать, пока Петер мне чего-нибудь не скажет. Ну, и он подождал немного, а потом сказал:
«Нет, не знаю. Что же он сделал?»
Он спросил таким тоном, будто рассчитывал услышать, что мой родитель совершил убийство или, по крайней мере, поджег королевский дворец.
«Он обложился комиксами и сидел читал! Эти, знаешь, детские журнальчики про селезня Андерса и его утиное семейство. Переворошил наш с Куртом шкаф и выгреб оттуда кучу древних комиксов. Вся большая комната была ими завалена. Ну и, правда, несколько пивных бутылок было разбросано вокруг, но он не был пьяный. Так только, слегка навеселе, дурачился, разную чушь нес, типа: «Здорово, ребя! Ну как, влетело вам сегодня в школе?» В общем, всякие такие слова, которые взрослые пускают в ход, когда стараются к нам подмазаться, а о чем поговорить, не знают.
Курт не зазевался и тут же его отбрил, а мне на этот раз неохота было хватать братца за горло.
«Да нет, — говорит, — нам-то ничего не было. А вот тебе наверняка влетит, когда мама придет с работы, если ты не разгребешь свой хлам. Да со стола не уберешь после утренней кормежки. Ты что, вообразил, что проживаешь в отеле «Д'Англетер»?»
Мне почудилось, родитель вот-вот взорвется, лицо у него стало багрово-фиолетовое. Ну, и пошло-поехало:
«Ах ты сопляк, да как ты смеешь? Ты что, вздумал меня учить, как мне вести себя в собственном доме? Пока что я за него плачу, понял? И не намерен спрашивать у собственных детей, что мне можно и чего нельзя!»
Звучало это, разумеется, в высшей степени остроумно, но ни на Курта, ни на меня особого впечатления не произвело. Потому что, понимаешь, говорил он это все, продолжая сидеть в кресле и держа в руках дурацкий утиный комикс. А вокруг было набросано множество других таких же журнальчиков. Вид у него был, прямо скажем, не слишком устрашающий. Так что мы с Куртом не бросились врассыпную, а остались стоять, где стояли. И смотрели прямо на него. Потому что на двести процентов были уверены в том, что в данный конкретный момент сила на нашей стороне. И потом, он нас замучил, мы жутко от него устали. Нет, ты пойми, дело было не в нас самих. Нам что, у нас все, в общем-то, было в норме. Мы из-за мамы мучились. Она как придет с работы, на нее сразу столько навалится, что просто ужас…
Да ладно, ладно, молчи. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать: что мы с Куртом сами хороши — чем мучиться, взяли бы да помогли, что мы свиньи и больше ничего. Все верно, свиньи. Я совершенно с тобой согласен. Теперь мы с этим делом разобрались — то есть помогаем и все такое прочее. А тогда мы этого не делали. Во всяком случае, особенно не напрягались. И, конечно, это было идиотство. Но ведь родитель-то все дни просиживал дома, а он же все-таки взрослый. Да нет, я понимаю, что это чепуха, но, в общем, что было, то было. И мы действительно от него устали. От этих его заскоков и вывертов… ну, сам понимаешь. Сколько можно? Мы уже просто не выдерживали оба, и я и Курт. Дольше всех держалась мама, но об этом я еще расскажу. Я ведь еще не кончил.
Ну так вот, значит, я говорил об утиных комиксах и как он вызверился на Курта. Мы просто-напросто не реагировали на его громы и молнии. Стояли и ждали, когда он утихомирится. И слушать его было довольно тоскливо. Вид у него был до того жалкий, что у меня в животе заныло, я ведь очень его любил, а он правда был ужасно несчастный. Но, когда он кончил, мы ушли. Я шел и хлюпал носом.
Ты знаешь, что это такое — хлюпать носом?
Ты знаешь, что такое — хлюпать носом из-за того, что твоего отца оставили без работы, и он страдает, и таскает у тебя из шкафа глупые комиксы, и пьет все больше и больше пива? Ясно, не знаешь. А я вот знаю.
Я никуда не пошел в тот день. То есть не пошел в какоето определенное место. Просто бродил по улицам долго-долго.
Помню, я проходил через какой-то не то парк, не то что-то в этом роде. В общем, там росли какие-то деревья. А рядом стояли старые дома. И, помню, я шел и думал, как жаль, что со мной сейчас нет отца».
Глава 9
«Он совсем чокнулся комиксами про селезня Андерса. И про Человека — Летучую Мышь, про Супермена, про Тарзана. Всю нашу комнату перерыл. Курт, разумеется, не утерпел и высказался. Как-то вечером, после того как родитель в очередной раз шарил по нашим шкафам в поисках комиксов, Курт выдал ему на полную катушку. На него иногда найдет, он прямо как законник строчить начинает. И вот сидим мы за ужином, и вдруг его повело.
«Мною установлено, что ты завел себе абонемент в моей библиотеке, — изрекает он с таким видом, будто только что проглотил с потрохами целого профессора или даже двух — физиономия до того надутая и важная, что сил нет. — Однако я бы тебя попросил обращаться к ответственному дежурному, с тем чтобы у меня была возможность контролировать выдачу и возврат журналов. Ибо ты, к сожалению, имеешь обыкновение посещать библиотеку в мое отсутствие».
Понять Курта, конечно, можно, и все же я готов был его придушить. То есть, разумеется, было довольно-таки противно, что родитель погряз во всех этих Тарзанах, Андерсах и прочей мути. Но все равно… Можно же было сказать ему об этом по-другому. Человек и так в тоске, верно. И к тому же он вообще не переваривает Куртовой трескотни. Потому что, я уж тебе говорил, тарахтеть — это он может, Курт. Причем без передышки, пока всех не уморит.
Ну, и, конечно, скандал был дикий. Родитель завелся; раскричался: что за безобразие, да кто дает нам деньги на карманные расходы, да на чьи деньги, в конце-то концов, куплены все эти Андерсы и Тарзаны. А мама пыталась остановить военные действия, мол, стоит ли затевать ссору из-за каких-то дрянных журнальчиков, которые мы с Куртом все равно уже не читаем, и я тоже что-то такое вякал. Ну, и кончилось тем, что ужин остыл, и когда мы все четверо наконец угомонились и принялись за еду, холодную и засохшую, то никто из нас счастливее не стал. Дело, естественно, не в еде, можно привыкнуть есть подливку, на которой сверху наросла пленка, и картошку, которая засохла снаружи и остыла внутри. Но, если это все просто так, если это абсолютно ничего не дает, тогда, знаешь ли, удовольствие получается сомнительное.
