Борис Акунин - Детская книга
– Не дам, – отрезал Ластик, и на всякий случай спрятал Камень под кафтан – очень уж расходился почтенный доктор.
– Отдашь, – процедил англичанин. – Не добром, так силой.
– Кто же это меня заставит? – усмехнулся князь Солянский, но все-таки сделал шажок назад.
– Твой государь.
Ластик только фыркнул.
– До сих пор он был тебе другом, – зловеще улыбнулся алхимик. – Но отныне он станет воском в руках царицы. Можешь мне поверить, я знаю природу людей. Я хорошо изучил высокородную Марину, а на твоего повелителя мне достаточно было взглянуть один раз. Очень скоро истинной владычицей Московии станет царица. Самой легкой добычей для умной женщины становятся сильные мужчины.
Вспомнив, как вел себя Юрка на свадебном пиру, Ластик похолодел. Что, если хитрый англичанин прав?
– Я лучше утоплю алмаз в реке, как тот ювелир. Но ты Камня не получишь! – выкрикнул Ластик.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
Потом Келли тихо рассмеялся.
– Я вижу, Райское Яблоко доверено достойному Стражу. Я испытывал тебя, принц. И ты выдержал испытание с честью.
С учтивым поклоном барон удалился, оставив Ластика в тревоге и недоумении.
После высочайшего венчания к разгульному веселью простонародья, начавшего праздновать свадьбу загодя, присоединились придворные, и торжества пошли чередой. Каждый день начинался с охоты в Сокольниках или рыцарского турнира на европейский манер, а заканчивался шумным пиром – то по-московски, с бесконечной сменой кушаний, с рассаживанием по чинам и без женщин, то по-польски, всего с четырьмя переменами блюд, но зато с дамами, музыкой и танцами.
Вторая разновидность, конечно, была поживей, да и царь с царицей держались менее скованно: шутили, смеялись, даже танцевали, чем приводили бояр в гнев и возмущение.
А Ластику нравилось. Особенно модный французский танец «Купидон».
Сначала польский оркестр – лютни и скрипки – заводил тягучую, медленную музыку. Потом с двух сторон выплывали он и она: Марина в воздушном платье с испанским воротником, на высокой прическе маленькая легкая коронетка; Дмитрий в бело-золотом колете и коротком плаще, со шпагой. Кавалер снимал шляпу со страусиным пером – левой рукой, то есть жестом, идущим от сердца. Дама слегка приседала, потупив глаза. Потом танцоры, изящно выгнув руки, касались друг друга самыми кончиками пальцев – тут по русской стороне стола прокатывался сдавленный вдох: срамота. Царь с царицей этого не слышали, смотрели не на мрачные боярские физиономии, а друг на друга и улыбались блаженными улыбками.
Зато Ластик наслушался всякого. Ропот, начавшийся еще в день свадьбы, звучал все громче, почти в открытую.
– Испокон веку такого непотребства не бывало, – говорили бояре. – Псами на пиру Иоанн Васильевич нас травил, это да. Бывало, что и посохом железным осердясь прибьет. Князя Тулупова-Косого из окошка выметнул, для своей царской потехи. Но чтоб, обрядясь в немецкое платье, с царицей непотребно скакать?
– А может, царь вовсе не Иванов сын? – пропищал чей-то голос, явно измененный, но Ластик узнал – Мишка Татищев, думный дворянин.
На опасные слова со всех сторон зашипели: «Тс-с-с». Ластик и не оборачиваясь знал – это они его, царева брата, стерегутся.
Помолчат немного, и снова за свое.
– Гляди, княже, телятину подали, – брезгливо скажет один. – А хрестьяне православные телятины не едят.
Другой подхватывает:
– Руки-то, руки мыть заставляют, будто нечистые мы.
Это про польский обычай – у входа в пиршественную залу слуги подавали гостям кувшин и таз для омовения рук. Бояре обижались, руки прятали за спину, проходили мимо.
Садясь за стол, молча ели, пялились на голые плечи и декольте полячек, в разговоры с иноземцами не вступали.
Но и польские паны вели себя не учтивей.
Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали в бояр пальцами, о русских людях и московских обычаях отзывались презрительно – хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska Móskva» понятно и без перевода.
С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё возрастала.
Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в городе было совсем худо.
Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще забубенней, чем москвичи, благо злата от Дмитриевых щедрот у них хватало. Напившись, приставали к девушкам и замужним женщинам. Чуть что – хватались за сабли.
Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия иностранцев, да еще таких буйных.
С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли далеко не лучшие члены шляхетского сословия – шумный, полуразбойный сброд. Поговаривали, что король Жигмонт в свое время поддержал претендента на царский престол по одной-единственной причине: надеялся, что Дмитрий уведет с собой из Польши смутьянов, забияк, авантюристов – и пускай всю эту шантрапу перебьет войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад ушли те, что похрабрее, и многие из них, действительно, сложили головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а гулевать, не рисковать жизнью, а пьянствовать.
Вышло так, что самые распоследние людишки польского королевства почувствовали себя в Москве хозяевами, особенно когда вино полилось рекой.
Уж доходило до смертоубийства – меж пьяными ссоры вспыхивают быстро. Польские сабли звенели о русские топоры, лилась кровь. Пробовали ярыжки наводить порядок – какое там. Схватят разбушевавшегося шляхтича – на выручку бегут десятки поляков с ружьями и саблями. Заберут буяна-посадского – тут же валят сотни с колами и вилами.
Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло вином, кровью и ненавистью.
Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался достаточно. Много раз пытался прорваться к государю для разговора с глазу на глаз, но Дмитрий или находился на царицыной половине дворца, или был окружен придворными.
Пробиться к нему удалось всего дважды.
В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.
Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без царицы (она заговорилась о чем-то с фрейлинами) и подъехал вплотную.
– Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, – заговорил он вполголоса и очень быстро – нужно было успеть сказать многое. – Ропщут бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во французских нарядах, со шпагой. Тоже еще Д'Артаньян выискался! Скажи своим полякам, чтоб вели себя поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж языки распустили…
– Пускай, – беспечно перебил Юрка. – Еще недельку попразднуем, а потом возьмемся за работу. – Схватил современника за плечи, крепко стиснул и шепнул. – Эх, Эраська, вырастай скорей. Женишься на своей Соломонии – узнаешь, что такое счастье.
Ластик залился краской, вырвался.
– Дурак ты! Какую недельку? Того и гляди, на Москве в набат ударят – поляков резать.
Но уже подъезжала на чистокровном арабском жеребце царица. И была она, раскрасневшаяся от ветра и скачки, так хороша, что у Юрки взгляд затуманился, выражение лица стало идиотское – и беседе конец.
Во второй раз, когда дело приняло совсем паршивый оборот (потасовки вспыхивали чуть не ежечасно, причем в разных концах города), Ластик уселся Наверху, возле дверей женской половины дворца и твердо решил дожидаться хоть до самой ночи, но обязательно выловить Юрку для серьезного разговора.
Час сидел, два, и высидел-таки.
Из Марининых покоев вышел Дмитрий, довольный, улыбчивый. Увидел друга – обрадовался. Начал рассказывать, какая Маринка чудесная, но Ластик про эту чепуху и слушать не стал.
– Юрка, приди ты в себя! Сегодня в Китай-городе шляхтич купца зарубил. Убийцу не нашли, так вместо него трех других поляков на куски разорвали. Бояре меж собой тебя в открытую ругают вором и самозванцем. Мой дворецкий слышал от дворецкого князя Ваньки Голицына, будто его хозяин со товарищи убить тебя хотят. Такой уж народ бояре, не могут без острастки. Если бы кому-нибудь как следует шею намылить, остальные враз поутихнут. Голову рубить, конечно, не надо, но, может, хоть в ссылку отправить человек несколько? – И Ластик перечислил самых зловредных шептунов – братьев Голицыных, Михаилу Татищева, Салтыкова. – Действуй, Юрка! Пока ты любовь крутишь, эти гады дворец подожгут, да и зарежут тебя вместе с Мариной!
Государь снисходительно улыбнулся.
– Во-первых, не подожгут. Тут брус с огнеупорной спецпропиткой, моё изобретение. Во-вторых, бояре только шептаться здоровы, а поднять руку на помазанника Божия им слабó. Рабская психология. Уж на что папка мой липовый Иван Васильевич был паук кровавый, никто против него пикнуть не посмел. А коли все-таки сунутся какие-нибудь уроды, у меня, сам видишь, охрана крепкая. Снаружи стрельцы, триста человек. Внутри – рота храбрых немцев. Отборные ребята, один к одному, боевые товарищи. Со мной от самой границы шли. Таких не подкупишь.
