Сергей Заяицкий - Шестьдесят братьев
Его преследователь долго осматривался.
— Удрал, — наконец пробормотал он, — ну, и чорт с ним. Только попадись он мне в другой раз.
Он медленно пошел к даче.
Андрюше видна была отсюда серая стена с жолобом, еле выступавшая из мрака.
Чортов подошел к стене и стал карабкаться по жолобу. Он очень ловко лез, но каждую секунду останавливался и прислушивался.
— Дзынь! Бум!
Жолоб не выдержал тяжести. Чортов с грохотом и звоном полетел на землю и громко приэтом вскрикнул:
— А!
Прогремел выстрел.
Андрюша кинулся улепетывать вне себя от ужаса.
До него доносились крики, пронзительный женский голос вопил: „милиция!“
Андрюша все бежал, и бежал по темному лесу, не разбирая дороги, только чтоб подальше уйти оттуда.
Березовый лес сменился хвойным, с хрустом ломались у него под ногами сухие ветки, хрустели раздавленные шишки.
Иногда Андрюша останавливался, чтоб перевести дух, потом опять пускался бежать.
Наконец, он вовсе выбился из сил и к тому же сильно расшиб себе о какой-то пень коленку. Он остановился.
„Куда ж теперь итти-то, — думал он, — ни зги не видно. Ну, волков тут нет, небось, а все-таки… как-то в лесу-то… Светает-то не скоро. Ночь только что началась“.
Он прислушался.
Словно какие-то голоса раздавались в лесу.
Началась было песня и смолкла.
Андрюша пошел на голоса.
Между деревьями блеснула светлая полоска, и запах смолистого дыма пощекотал ноздри. Костер.
Андрюша подкрался ближе и взглянул из-за сосен на полянку.
Вокруг костра сидели и лежали такие же, как и он, ребятишки, одетые так, как ехавшие на грузовике пионеры.
Огонь костра красными пятнами сверкал на брезентовой палатке.
Один пионер, повидимому, что-то рассказывал, а другие его слушали.
Они слушали с таким вниманием, что не заметили Андрюшу. Когда рассказчик кончил, один из них вдруг сказал:
— Эге! Кто это?
— Я, — сказал Андрюша, — Андрей Стромин. — И подумав прибавил. — Гражданин.
Все рассмеялись.
— Ты что ж, из здешней деревни?
— Нет. Я издалека. Из города Алексеевска.
— Как же ты сюда-то забрел?
— А тятька у меня помер, ну, я в город и приехал… А теперь я бездомный… Должности мне в городе не вышло.
Про Чортова Андрюша рассказать не решился. „Еще убьет чорт. Скажет, разболтал про него“.
— Что ж, ты один теперь?
— Один, как есть… Такое положение, прямо даже не знаю.
— Картошки не хочешь ли?
— Хочу. Спасибо. Просто такое положение… А вы тут что ж в лесу-то?
— Мы пионеры. В лагерь приехали. Слыхал про пионеров-то?
— Слыхал. Ишь, много вас. Весело?
— Нас, брат, шестьдесят человек.
— Вам хорошо.
В тоне его голоса послышалась грусть.
Пионеры молчали.
— А что, ребята, пусть с нами поживет.
— Ладно! Дело! — раздались голоса.
— Товарищ Смирнов, можно это? — обратился пионер (тот, который рассказывал) к какому-то постарше, с усиками.
— Можно, конечно; разумеется, если он поведет себя, так выразиться, достойно.
— Я ничего, не балуюсь! — смущенно сказал Андрюша.
— Отец-то кто был?
— Столяр.
— Член профсоюза?
— А то нет… Без этого невозможно.
— Ну, гражданин Андрей Стромин, оставайся с нами.
— Пионеры — братья всем пролетарским детям.
У костра было очень уютно и весело.
— Ишь ты, — сказал Андрюша, захлебываясь от удовольствия, — то никого не было, а то шестьдесят братьев. Вот это дело. А я много песней знаю — смешных. От отца перенял.
— А как ты сюда в лес-то попал?
— Запутался… на дачу поехал… на должность… а вышло вот как…
Он вздрогнул.
— А ну их! — и отмахнулся. — А тебя как звать? — спросил он рассказчика.
— Меня — Коробов Иван.
— У нас был в Алексеевске Коробов, только тот на тебя не похож… У того одного глазу нету, на удочку наткнулся.
— Погоди. Может и я еще наткнусь.
Опять все рассмеялись.
— А что, ребята, пожалуй поболтали, да и ладно. Спать пора.
— Коробов дежурный. Ночь была теплая и ясная.
Вдали на небе вдруг заполыхал какой-то розовый отсвет.
— А ведь это пожар, ребята. Горе! Сейчас сухо.
— Да.
— Это далеко… За рекою…
— Нет, ближе…
— А может и не пожар, а так, зарница.
— Сказал!
Андрюше не впервой было ночевать под открытым небом. Он не пошел в палатку, а лег тут же на сложенный брезент, подложив под голову руку.
— А где ж твои вещи?
— А у меня все вещи пропали. В Москве свистнули. Теперь нет вещей. Денег вот всего одна трешница. И то… такая…
— Вот настоящий, значит, пролетарий. Ну, дрыхни.
Андрюше очень хотелось спать, но он нарочно старался не засыпать подольше: уж очень приятно ему было. То никого, а то шестьдесят братьев.
Он долго видел лицо Коробова, освещенное костром.
— Коробов, а Коробов, — прошептал он.
— Ну?
— Дружиться будем?
— Ладно, спи уж! — отвечал тот, усмехаясь, — расчувствовалась… деревня.
VI. ТАИНСТВЕННЫЙ ОГОНЕК
Сенокос был в полном разгаре.
Косы весело поблескивали на жарком солнце.
Выдалась знатная погода для покоса. Словно по заказу.
С тихим шелестом ложилась разросшаяся трава. Иногда кровью брызгала из нее земляника. Некогда было нагибаться, а то хорошо бы съесть кисленькую ягодку: жарко.
Поле тянулось далеко, далеко, до самого конца все поле.
И среди поля одна-одинехонька столетняя сосна.
По небу бегут и на бегу тают беленькие облачка.
Хорошо!
Среди красных и синих мужицких рубах серые куртки и красные галстуки пионеров. Пионеры помогали убирать сено.
— Эй ты, снегирь, чего траву топчешь?
— Виноват, я думал скошено.
— Виноват. Городская штука, не понимает.
Весь день косили, кончили, когда уж солнышко легло на самые верхушки березок.
— Ну, что, Андрюшка? Поработали сегодня?
— Поработали, Ванюшка, поработали.
— Пожалуй, и до лагеря пора.
— Пожалуй, и до лагеря.
Эх, да эх, ты, косынька,
ты моя полосынька.
Эх ты, косынька, коси,
ты пардону не проси.
Коровушка му-му-му,
сена просит потому. —
Эх!
Ваня Коробов лихо вывел это „э-эх“. Ыа все поле вывел.
Коровушка му-му-му,
сена просит потому. —
Эх!
Они пошли в лес.
Андрюша уже целый месяц жил в лагере.
Он очень подружился с Коробовым, однако, все еще не решался рассказать ему свою историю. Уж очень напугал его Примус Газолинович.
Еще был он дружен с Петей Тимовым, маленьким и юрким рыжаком — бегал быстрее поезда, сам Андрюша не мог догнать.
Тимов был неразговорчив и очень интересовался всякими букашками. Набрал он их видимо-невидимо. В свободное время всегда читал он какую-то книгу про зверей, которую называл зоологической книгой.
Был еще один, с которым было сначала подружился, а потом разошелся Андрюша: это был мальчик лет пятнадцати по фамилии Кострин и со странным именем Нептун (новое имя, раньше был Сидор). У него вся грудь была в значках, и крестьянские ребята дразнили его: генерал. Нептун ужасно сердился.
— Дураки, — кричал он в таких случаях, — у меня вся родня коммунисты, дядя с Лениным был знаком, а вы, должно быть, кулацкий элемент.
— А ты чего от работы отлыниваешь?
— Я за бытом слежу. Ишь, крест на шею нацепил. Поп.
— А ты енерал.
И наутек.
Коробов говорил наставительно:
— Ну, зачем ты население раздражаешь? Надо воздействовать постепенно.
— А он чего генералом дразнится?
— Больно ты важен!
По вечерам в лагерь приходили иногда крестьяне. Любили поболтать. Из них особенно нравился Андрюше один крестьянин по прозвищу Ерш. Был он весь словно из земли вылеплен — коричневый — и руки у него были узловатые, как коряги.
Но видел Ерш на своем веку разные виды.
Говорили, сидя у костра, о всякой всячине.
В этот вечер племянник Ерша — Мишка, мальчик лет десяти, рассказал, что его бабушка в детстве видела лешего.
— Идет она по лесу вечером (на посиделку спешила), видит — пень. А на этом месте пня никогда прежде не было. Подходит ближе, а пень ка-ак чихнет! Да глаза ей и забрызгал. Шипит, словно мылом. Протерла бабушка глаза, а вместо пня человек сидит, армяком накрылся: „здорово, говорит, красавица“. Ну, бабушка, конечно, наутек. Утром пошли на то место: ни пня, ни человека. Леший был.
Пионеры, да и Ерш тоже, выслушав этот рассказ, рассмеялись.
— Чего глотку-то дерете. Страшно ведь.
— Ничего не страшно. Человек и был. Это бабушка твоя его со страху за пень приняла.
— Я вам, ребятушки, вот что скажу, — заговорил Ерш, раскуривая трубку, — конечно, я не знаю как там с научной точки, а помоему, попростому, никакого лешего в наличности не имеется. Я, ребятушки, на своем веку не в таких лесах живал. Когда великую сибирскую чугунку строили, я, значит, тоже работал — мы землекопы. Ну, уж там леса! День иди, неделю, месяц, — никуда не дойдешь, все будет лес и лес. И живут в тех лесах волки и медведи и лисицы, а белок там видимо-невидимо… Зимой там холод такой, что не продохнешь. Ежели ветер, так вовсе гибель. Пятьдесят градусов. А реки до чего широки… Стоишь на берегу, а другой берег еле тебе виден… так вроде предположения. Ехали мы там раз на телеге, дело было к ночи, весною, домой больно торопились. Ехали мы втроем: я, значит, брат двоюродный мой, Клим, и еще один так себе человек. И вдруг Клим говорит: „смотри“. Глядим — на прогалине между сосен белые люди стоят, и такие чудные люди — ровно прозрачные, сквозь них кусты видны, все как следует. И будто этак покачиваются. Перекрестился, конечно, Клим — и я за ним… тогда были мы вроде как бессознательные, тогда еще царь был Николай второй… Ну, вот. Люди не пропали. Напротив, ребятушки, шелохнулись они да за нами в догонку, и руки к нам протянули… Мы перепугались, лошадь погнали, а тут вдруг ветерок, вытянулись те люди, затрепыхались, да от нас прочь. И поняли мы, ребятушки, что это просто такой туман. Потом вечером мы частенько его видали… Такой чудной туман. И вот все так… боязно, покеда не поймешь, что и как… И ведь я с десяток лет в тех лесах прожил — никогда никакой нечисти не видал.
