Златослава Каменкович - Тайна Высокого Замка
— Ох, Петрик, прикусил бы ты лучше свой язык! — нахохлилась Катруся, забежавшая в комнату за синькой. Она внизу, в общественной прачечной, помогала матери стирать чужое бельё. — За такие слова, Петрик, тебя схватят и в Неметчину угонят, как нашего батька. А то ещё и…
— Не боюсь их!
— Я тоже не боюсь, — с сомнением проронил Йоська. Он никак не мог забыть ту страшную картину, свидетелями которой они стали на улице св. Софии, когда относили с Васильком постиранное бельё одному клиенту.
Три пьяных эсэсовца в чёрных мундирах с черепами на петлицах в сквере привязались к девочке лет пятнадцати. Бедняжка со слезами умоляла их отпустить её. В это время мимо проходил старик-священник, который с крестом в руках стал упрашивать гитлеровцев не обижать девочку. Тогда пьяные фашисты накинулись на священника, сорвали с него рясу, скрутили ему назад руки и подожгли бороду. Старик упал на землю и начал биться лицом о песок, чтобы загасить огонь. Эссэсовцы пинали его ногами, дико смеялись. И неоткуда ему было ждать помощи во всём божьем мире. Один из фашистов выхватил револьвер и застрелил старика.
Ночью Йоське приснился священник с глазами, в которых застыл ужас. Сперва горели две восковые свечки, потом они начали быстро таять, и Йоське почудилось, что это капают чьи-то слёзы. Потом он ясно увидел — это плачет старик. Плачет и тушит о песок свою бороду…
Йоська вскрикнул и проснулся. На краю низкой деревянной кровати сидела мама и шептала молитву…
Но пока на рукаве куртки Йоськи ещё не было «повязки Давида», он равноправно шагал по тротуару рядом с друзьями.
Знакомые улицы, но с чужими теперь названиями. На каждом шагу таблички «Юден айнтритт ферботен»[15]. На дверях всех лучших магазинов, кафе, трамваев, ресторанов, аптек надписи: «Нур фюр дойче»[16].
— Всё для фрицев, — зло бурчит себе под нос Василько. — А что же тогда для людей?
— Вам ещё хорошо, — вздыхает Йоська. — Украинцу норма хлеба двести граммов в день на каждую душу, а еврею на всю неделю — четыреста граммов. Будто бы не все одинаково хотят кушать…
— Глядите, хлопцы, опять какой-то новый приказ…
— Читай, читай, Петрик, — попросил Йоська, который из-за близорукости не мог ничего разобрать — приказ висел высоко.
«За малейшую попытку насилия и вражеские выступления против всех, принадлежащих к немецкой армии, виновные караются смертью, — читал Петрик. — Если не удастся задержать виновных, будут применены репрессии к ранее задержанным заложникам…»
— Как это — репрессии? — не понял Василько.
— А заложники? — пожал плечами Йоська.
— Расстреляют — вот и всё…
Петрик, соблюдая осторожность, повёл ребят через какой-то проходной двор, потом через бывший пассаж Миколяша и, наконец, расставив на улице своих дозорных, шмыгнул в нужный ему двор.
Через несколько минут мальчик остановился у знакомых дверей и условно позвонил.
Дверь не открывали.
Он ещё раз позвонил по всем правилам, как его научила Ганнуся.
— Иду, иду! — послышался чей-то недовольный, хриплый женский голос.
— Чего тебе? — открыла дверь женщина в пижаме и с сигаретой в зубах.
Петрик медлил.
— Чего тебе тут нужно? — переспросила она по-польски.
— Прачка просила передать, что бельё…
— Какое ещё бельё? — зябко пожала плечами женщина и захлопнула дверь перед оторопевшим Петриком.
Нет, Петрик не ошибся адресом. Это был именно тот дом, и та лестница, и та дверь…
Он опять вернулся и, набравшись духу, позвонил.
— Что ты хулиганишь, паршивый мальчишка! Хочешь, чтобы я полицию позвала? — как с цепи сорвалась женщина в пижаме. — Сейчас же убирайся вон и не смей больше тут звонить!
Дверь захлопнулась.
Петрика обдало ледяным ветерком страха.
«Неужели арестовали?..»
С тяжёлым сердцем он вернулся к друзьям.
Не успели мальчики завернуть за угол, в сторону главной почты, как вдруг Петрик тихо вскрикнул, почувствовав, как у него сразу пересохло во рту.
— Чтоб я так жил… Это ж старый профессор! — вскрикнул Йоська.
Старик нахмурился, давая мальчуганам понять, что им не следует его узнавать.
— Пошли как ни в чём не бывало, — шепнул Петрик, пересилив внезапный испуг.
И мальчики прошли мимо старого профессора, которого двое повели к машине.
Первым сел в машину чиновник рейхскомиссариата (мальчики определили по форме), затем профессор, а вслед за ним протиснулся тучный господин в гражданской одежде.
Петрик до боли стиснул руку Васильку.
— Арестовали…
Совсем побелевшие за последние дни волосы профессора, откинутые назад, открывали огромный лоб. Густые с проседью брови были строго сомкнуты. Но вот его глаза скрестились с горящими глазами Петрика. И в этот короткий миг, когда ни один мускул не дрогнул на лице профессора, казалось, Петрик уловил в уголках губ старика добрую улыбку друга.
Хлопнула дверца, приглушённо заурчал мотор и «Мерседес» рванулся вперёд.
— Бежим… надо выследить, куда они его повезут!
Мальчики бросились вслед за Петриком, но машина, как ртуть, ускользнула и где-то в сплетении улиц за Академической совсем скрылась из виду.
Между тем, «Мерседес» остановился на улице Пининского, возле белой виллы вице-губернатора Отто Бауэра. Тот, что был в штатском, очень вежливо попросил профессора сойти.
Старый профессор обвёл глазами знакомую улицу. В ста шагах от белой виллы находился дом великого украинского писателя Ивана Франко. При жизни писатель дружил с профессором. Сколько смелых дум когда-то рождалось под крышей этого дома! Сколько жестоких битв и сколько трудных побед одержали Иван Франко и его единомышленники, прокладывая чуть ли не первыми дорогу передовым идеям того времени. Теперь этот дом-музей занимал немецкий барон, который варил во Львове мыло.
Профессор поднял голову. Ещё никогда ему не приходилось видеть такого неба. Один край был голубой, с редкими розовато-прозрачными облаками, другой — совсем затянут свинцово-чёрными тучами. Там, над холмами, шёл дождь. И вдруг неожиданно ярко от светлого края неба за Черногорским лесом, в самую толщу этих туч, как меч, вонзилась радуга.
Сопровождающий в штатском распахнул перед профессором чугунную калитку. Он же проводил профессора в кабинет вице-губернатора.
— О! Я рад, очень рад вас видеть у себя, герр профессор! — как старого друга, встретил старика Отто Бауэр, хотя до этого никогда не встречался с учёным.
Огромный кривоногий бульдог, рыча, приподнялся с ковра.
Бауэр бросил испытывающий взгляд на профессора, как бы желая увериться, какое впечатление произвёл на гостя его свирепый телохранитель.
Но глаза профессора были прикованы к уникальному автопортрету Рембрандта. Узнал он и знаменитые картины художников Матейка, Рубенса, Дюрера. Всё это профессор ещё недавно видел во Львовской картинной галерее. Вероятно, дорогие гобелены, ковры и мебель в этом доме тоже были награблены.
— Прошу вас, присаживайтесь, герр профессор, — угловатым жестом скупца показал Бауэр на коричневое кожаное кресло.
Профессор медленно сел.
— Мне известно, вы прекрасно владеете немецким языком.
— Знаю этот язык, — сухо ответил профессор.
— Вот и отлично, мы будем говорить с вами как добрые, старые друзья. Вы, конечно, не догадываетесь, зачем я вас пригласил к себе.
— Нет.
— Так вот, мы хотим, чтобы вы, герр профессор, написали статью о вашем великом национальном герое Богдане Хмельницком.
— Богдане Хмельницком? — удивлённо приподнял левую бровь профессор и пристально посмотрел на Бауэра.
— Да, дорогой герр профессор, — тем же скупым жестом протянул через стол свой золотой портсигар вице-губернатор.
Профессор отрицательно качнул головой и, молча достав из кармана трубку, зажал её в зубах.
— О, понимаю!
Профессор ничего не ответил. Закрыв глаза, он думал.
— Герр Бауэру, конечно, известно, — наконец твёрдо сказал он, — что я много лет вёл борьбу с Грушевским и его буржуазно-националистической школой.
Бауэр заметно побагровел.
— Но я надеюсь, что в вопросе жизни и деятельности Богдана Хмельницкого у вас с покойным профессором Грушевским не могло быть расхождений.
— Вы ошибаетесь! Самый важный и прогрессивный шаг в жизни и деятельности Богдана Хмельницкого — союз с братским русским народом — Грушевский оценивает, как ошибку.
— Но да! — вскипел Бауэр, — сам Хмельницкий готов был каждую минуту порвать этот союз!
— Клевета на великого патриота. Это измышление пана Грушевского Ему за это щедрый гонорар заплатила буржуазия, которой он с рабской угодливостью прислуживал, продавая интересы всего трудового украинского народа…
