Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела
Так, собственно, закончилась война там, где она началась, в Праге. Но чего только не вытерпели люди за эти тридцать лет! Здесь, в Оснабрюке, куда съехались представители стольких стран, послы, их советники, государственные деятели и генералы, собирались слухи со всех концов света. Эти слухи прорывались через самые крепкие двери залов заседаний и — выходили наружу вместе с придворными, курьерами, лакеями и быстро распространялись по городу и в войсках. Хотя в них было много вранья и чепухи, однако туда просачивалось немало правдоподобного. То, что мы узнавали о Чехии, было весьма прискорбным.
Все говорили, что наша прекрасная страна пришла в полное запустение и война пощадила лишь ее отдельные уголки.
Сотни деревень были разрушены, сожжены или полностью исчезли с лица земли, города обнищали от грабежей и непомерных поборов, вымогавшихся войсками друзей и неприятелей. Чума то и дело губила людей. Почти весь скот повывелся, рыбные пруды повысыхали, поля превратились в пустыри, — их некому было обрабатывать. А людей… людей во всем чешском королевстве осталась, мол, всего четвертая часть — из четырех миллионов жителей уцелел лишь один миллион! Даже жутко подумать: в живых остался лишь каждый четвертый. Мы утешали себя надеждой на то, что именно наши близкие окажутся среди этих уцелевших, и на то, что вряд ли кому удалось точно подсчитать тех, кто бежал из своих домов и только теперь возвращается обратно.
Почти вся протестантская шляхта покинула родную землю, а следом за ней отправились в изгнание многие чешские знатные горожане. Они были вытеснены чужеземцами, которые, мол, уселись на их местах и правят теперь нашей страной вместе с иезуитами, вытравливающими из голов и сердец простых чехов память о Гусе, гуситах и о всем том, что, по их мнению, было еретическим.
Однажды, в самом начале нашего пребывания в Оснабрюке, я встретился с таким человеком, который никогда не исчезнет из моей памяти. Мне и двум саксонцам приказали вооружиться, запастись провиантом на три дня и отправиться сопровождать одного важного путешественника, который был, мол, каким-то духовным лицом.
После того, как мы собрались, вахмистр подвел нас к богатому бюргерскому дому. В нем помещался глава шведской мирной миссии Оксеншёрна — сын шведского королевского канцлера.
У дома стояла уже заложенная карета, которую окружало десять шведских кирасиров. Одному из нас было приказано сесть на козлы возле кучера, а мне и другому саксонцу — стать на запятки кожаного кузова.
Через несколько минут слуги распахнули двери дома и из них вышли два человека: один, помоложе, был в платье дворянина, другой, старший, в черной, с широкими складками, мантии священника. Я мельком взглянул на первого — это был, очевидно, хозяин дома, Оксеншёрна, встреченный низкими поклонами слуг и приветствиями офицера шведского караула, — и особенно заинтересовался вторым. У священника было красивое, с большими, глубокими глазами лицо, выражавшее, на первый взгляд, какое-то удивительное спокойствие. Ему было не больше пятидесяти лет; его длинные, с сильной проседью волосы опускались до самых плеч, а усы и прямая остроконечная бородка совершенно поседели. Он был бледен и своим благородством и достоинством немного напоминал статую.
Я заметил, как швед учтиво распрощался с ним, а затем наш путешественник скрылся от меня под крышей кареты. В ту же минуту кучер стегнул по своей упряжке, и мы тронулись.
Дороги тут были еще далеко небезопасными. Немало солдат-беглецов за время войны превратилось в разбойников с большой дороги, собиралось в ватаги и кормило себя тем, что им удавалось награбить; поэтому путешественника сопровождала группа шведских всадников. Мы были приданы им для связи с немецким населением, а вахмистр вернулся в полк.
Мы ехали медленно, но зато нигде не останавливались и задержались лишь на минутку в полдень, чтобы перекусить. Однако наш путешественник не вышел из кареты, и я увидел его только вечером, когда мы остановились переночевать в трактире какого-то городка. Выйдя из кареты, он ласково взглянул на нас и дал каждому по нескольку монет, чтобы мы смогли получше поужинать. Священник вызвал к себе трактирщика и попросил его выделить ему какую-нибудь комнату, где бы он мог найти уединение и поработать ночью. Потом он купил у него три свечи и ушел.
Путешественник настолько понравился мне, что я захотел как можно больше узнать о нем и стал расспрашивать кучера Оксеншёрны, который, к счастью, немного говорил по-немецки.
С горем пополам я все-таки кое-что вытянул из него. Наш путешественник будто бы имеет какой-то высокий духовный сан, епископа или еще кого-то в этом роде, и принадлежит к протестантской церкви. Его имени кучер не знал, но господин шведский посол, мол, очень уважает его как доброго друга своего отца, шведского канцлера. Священник долго был гостем Оксеншёрны и, вероятно, имел прямое отношение к ведущимся дипломатическим переговорам, — он сам посылал немало бумаг к высокопоставленным особам и получал от них довольно много писем. Говорят, теперь он направляется куда-то в Польшу.
Мы с трудом понимали друг друга, — было нелегко выведать у кучера и то немногое, что он знал об этом человеке.
Кучер спросил меня, какой я национальности. Узнав, что я чех, он удивленно вытаращил на меня глаза и воскликнул:
— Так он твой соотечественник!
— Кто? — недоумевающе спросил я его.
— Ну, тот, о ком ты спрашиваешь.
Да, было чему удивляться! Я всю дорогу ломаю себе голову над тем, кого мы сопровождаем, с трудом выпытываю у кучера сведения о человеке, которого мог бы спросить сам. Мог бы, да, очевидно, не смог! Ведь не посмею же я, солдат, обратиться к такому почтенному пану, даже если он и приветлив. Он, видимо, добрый и… и все-таки вряд ли возможно встретиться двум землякам в этом чуждом, одичавшем мире… Но я тут же отказался от такой смелой затеи. Однако она никак не давала мне покоя. Я ходил, словно овца, больная вертячкой, и в конце концов на цыпочках поднялся по лестнице прямо до самой его комнаты. Из-под двери пробивалась золотистая полоска света. По-видимому, он писал.
Я долго стоял там, пока окончательно не отказался от своей мысли, — мне лучше не беспокоить его. Ведь я только помешал бы ему работать, а он подумал бы, что я делаю это из простого любопытства. Для меня же это вовсе не любопытство, а желание разогнать с ним тоску одиночества. Я чувствую, что этот человек мудр и любезен, — он наверняка ответил бы мне на самые волнующие вопросы, хотя я еще не знал, о чем спросить.
Пока я стоял да раздумывал, двери неожиданно отворились и на пороге появился он сам. Я так и остолбенел.
Он же был спокоен, — вероятно, полагал, что я стою здесь на часах, — и приветливо заговорил со мной по-шведски.
Я завертел головой и беспомощно развел руками, показывая, что не понимаю его. Тогда он заговорил по-немецки; из всего сказанного им я понял, что речь идет о трактирщике и об ужине.
Тут я уже не выдержал и сказал:
— Я тоже чех!
Путешественник удивленно приподнял брови и внимательно посмотрел на меня.
— Смотри-ка, земляк! Мне очень приятно это. Я хотел попросить тебя заказать ужин. Ради такой встречи закажи его на двоих, и мы поужинаем вместе.
Я стал неуклюже отнекиваться и извиняться за то, что побеспокоил его. Мой гостеприимный земляк только улыбался.
Ты нисколько не помешаешь мне. Ведь во время еды я не пишу и мы немного побеседуем. Как тебя зовут и откуда ты родом?
— Ян Корнел, из Подржипского края.
Он кивал головой, пока я отвечал.
— Это чудесный и плодородный край, — а потом непринужденно добавил: — Я же — Коменский, епископ Общины чешских братьев, ныне, к прискорбию, изгнанник.
Скоро я уже сидел за одним столом со священником Общины братьев.
Никогда до тех пор я не слышал о нем, но прошло немного времени, и он стал казаться мне таким знакомым и близким, словно я знал его уже много лет. Мне было нисколько не трудно отвечать ему, когда он расспрашивал меня о том, как я попал на службу и что мне пришлось пережить за это время. Ну, а потом мы заговорили о мире. Теперь рассказывал он, а я с большим вниманием и уважением слушал его, стараясь не пропустить ни одного слова.
— Дорогой брат, — ведь мы с тобой сыновья одной и той же матери-родины, — ты еще молод, и я верю, что тебе скоро удастся увидеть ее. Моя же надежда на возвращение домой теперь гаснет, как солнце, когда оно склоняется к вечеру. Я знаю, что мне уже не дождаться утра. Ведь мир, который будет заключен в Оснабрюке, не принесет благоденствия и покоя. Он одним даст то, что возьмет у других, и из него не вырастет ничего, кроме еще большей страсти к стяжательству у первых и горького стремления вернуть отнятое у вторых. Ибо, сын мой, это мир хищников, алчущих добычи и дерущихся за нее.
