Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела
Ответ был курьезен, и Матоуш только покачал головой.
— Постой, парень. Ты говоришь слишком уж по-ученому для меня, необразованного. Объясни-ка это попроще, по-человечески!
— Ты прав, тут нет ничего мудреного. Я полюбил одну девушку. Еще дома, в Чехии. Она была такая… — Криштуфек на мгновение остановился, вероятно, подыскивая слова, но этой секунды было достаточно для того, чтобы его голос снова стал холодным и почти злым. — Очевидно, всякому влюбленному дурню каждая кажется по меньшей мере мадонной.
— Знаешь, дружок, ты лучше брось-ка дурака валять, — недовольно сказал мушкетер. — Рассказывай как следует и не стыдись того, что накипело у тебя на душе! Иначе ты не успокоишь себя.
После этих слов Криштуфек присмирел и заговорил вдруг спокойно, словно сам с собой:
— Она была такой милой, скромной, красивой и чистой, как тот цветок, именем которого ее назвали; — Маргарета, белая ромашка. Война разлучила нас. Однако я недавно… Совсем недавно я встретился с ней снова.
— Здесь?
Здесь, в лагере, среди женщин саксонского полка.
Пятиокий кивнул головой и осторожно спросил:
— И… и она вышла замуж?
— Нет. Она замуж не вышла, но стала маркитанткой.
Я слышал, как мушкетер притаил дыхание. Но теперь Криштуфек продолжал рассказывать, даже не заставляя упрашивать себя. Он стал говорить тихо, но быстро, словно желая как можно скорее избавиться от тех слов, которые просились ему на уста.
— Однажды я забрел в хвост нашей колонны и очутился в обозе, среди людей, двигавшихся за полком. Я шел, ни о чем не думая, и вдруг заметил женщину, которая, сидела на охапке соломы и что-то чинила. Она сидела ко мне спиной, и, несмотря на это… я мгновенно узнал ее. Это была она, Маркетка! Я почувствовал такую бешеную радость, такой прилив счастья, что у меня прямо-таки потемнело в глазах. Я даже не заметил, как окликнул ее.
Она обернулась. Да, это была она — и… не она. Нет, это была не она, не она! Совсем не она. Не моя Маркетка, а совершенно иная, чужая Маркетка!
Я робко приблизился к ней. Она страшно побледнела, когда узнала меня. Пока она смотрела на меня, выражение ее глаз беспрестанно менялось: вначале в них промелькнуло удивление, потом — нежность, затем эта нежность вдруг сменилась ненавистью, и, наконец, — там остались тоска и печаль одинокого и несчастного существа.
Я не сказал ей ни слова — не мог, но мои глаза, видимо, сами спрашивали ее о чем-то.
Первой заговорила она. Маркетка, кажется, рассказывала мне обо всем, что пережила с тех пор, как мы потеряли друг друга, и о своей теперешней жизни. Я же, собственно, почти ничего не слышал, только смотрел на нее и прочел все это легко и точно в ее глазах и на ее печальном лице.
Ты, вероятно, не поймешь этого, но поверь мне: я стал упрашивать Маркетку, чтобы она не рассказывала о себе. Мне не хотелось ничего знать о том, что произошло с ней. Я умолял ее, чтобы она забыла обо всем, не думала о случившемся, словно его никогда не было. Будто весь этот кошмар, через который она прошла, пережила не она, а кто-то совсем другой. Настоящей Маркеткой была та, что жила в одном из домиков Жампаха на Сазаве, потом она на несколько лет умерла, а теперь воскресла и снова стоит передо мной, живая, такая же, какой оставалась в моей никогда не угасавшей любви. Между тем как та, чужая Маркетка, с которой она не имеет ничего общего, жила бог весть где и нам нет до нее никакого дела. Она уже исчезла, — вернее, ее никогда не существовало. Теперь мы, как прежде, снова вдвоем и никогда уже больше не расстанемся.
Трудно припомнить, что мне еще удалось придумать ей в утешение. Я был, как в бреду, — ведь… ведь мне пришлось бороться за свою любовь. Но и теперь, да, и теперь я уверен, что говорил искренне и что был прав.
Мы говорили долго. Собственно, говорил я.
Вечер перешел в ночь, а я все еще не кончил своих уговоров и заверений. Возможно, я все время твердил ей одно и то же.
Я сжимал руку Маркетки, — она была холодной, как у покойника.
В ответ на все мои мольбы она сказала тогда всего лишь несколько слов:
— Я верю тебе, мой милый, мой дорогой и желанный друг, моя жизнь! Оставь меня, пожалуйста, теперь одну. А завтра утром приходи…
— И мы никогда уже больше не расстанемся! — тотчас же горячо подхватил я.
— Завтра утром… — быстро сказала она, потом поднялась и убежала от меня.
Я еще раз услышал, как она, удаляясь, крикнула мне: «Криштоф!» — А может, мне это только послышалось.
Однако с тех пор я больше не видел Маркетку.
Разыскивая ее, я бегал по всему лагерю и расспрашивал о ней… Она же как будто сквозь землю провалилась.
Вот и все.
В ту минуту мне стало как-то неудобно, — я подслушал эту печальную исповедь. Но я, собственно, был тут ни при чем. Мне только никогда не следует подавать виду Криштуфеку, что я знаю его тайну. Все равно мне не помочь ему, — ведь в таком горе, о котором он рассказывал Пятиокому, никто не сумел бы утешить его.
Но Матоуш все таки нашел кое-что сказать ему в утешение. Если до этого я только любил Матоуша Пятиокого, то теперь я стал его так уважать, что даже трудно выразить это словами.
— Криштоф, будь благодарен судьбе до самой смерти за то, что ты узнал Маркетку, за то, что узнал такое милое и чудесное человеческое существо. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду не красоту лица, очей и прочего. Да, это замечательная девушка, несмотря на все ее прошлое, несмотря на все то, в чем она провинилась и перед чем не смогла устоять. Маркетка ушла от тебя как раз потому, что она такая хорошая. Поверь мне, если бы ваша любовь была сама по себе даже еще более сильной, чем она есть, вы все равно не смогли бы забыть того, что ты узнал, не смогли бы именно потому, что ваша любовь была и осталась такой крепкой.
Теперь поговорим о тебе, сынок. Ты плохо ценишь любовь Маргареты, если стараешься попасть под косу смерти. Нет, Маркетка этого не заслужила, — ведь она никогда не переставала любить тебя. Ты сам об этом знаешь. И доказала она это тебе именно тем, что убежала.
Черт возьми, ты хоть немножко-то подумай сам! На что дана тебе голова и к тому же ученая? А ведь это ты говоришь мне, мушкетеру, который даже не умеет читать!
Любили ли вы друг друга? Любили! Была ли это настоящая любовь? Была! Ты сам говорил, что она была огромной, прекрасной и бог знает еще какой! Она останется, даже если вы уже никогда больше не встретитесь. Любовь живет в тебе, Криштуфек, в твоем сердце. Вечно! Так, черт тебя побери, разве ты не богат? Разве ты не носишь в своем сердце такого сокровища, которое, может, выпадает на долю одному из тысячи людей?! Так будь достоин его, безумец, береги его, и оно ободрит тебя! Подумай, сколько людей именно благодаря любви познало красоту жизни! Ты узнал любовь и никто уже никогда не отнимет и не сможет отнять ее у тебя! Все это ты узнал благодаря любви, дружище, благодаря любви, и ты понесешь ее теперь с собой до самого конца своей жизни. Раздавай ее людям, учи их любви и, чем щедрее ты будешь раздавать ее другим, тем больше она будет крепнуть в тебе самом. Не думай о смерти, а живи! Живи, богач ты этакий!
Тут мушкетер так шлепнул Криштуфека своей медвежьей лапой по спине, что бывший писарь даже вздрогнул, а Матоуш только проворчал:
— Теперь дрыхни; если же ты не заснешь, то у тебя, по крайней мере, найдется о чем поразмыслить!
Так вот, хотите верьте мне, хотите нет, но уже со следующего утра Криштуфек стал понемногу меняться, — его лицо утратило выражение неподвижного оцепенения, а глаза стали постепенно оживать, и не прошло месяца, как он снова стал таким же, каким мы знали его прежде.
Впрочем, нет, не совсем таким. Криштуфек стал даже мужественнее и решительнее. Казалось, нет ничего такого, что могло бы испугать его, и что он готов вступить в борьбу с целым светом. Наконец с ним произошло самое удивительное превращение. Однажды во время марша он даже запел! Но уже не свою прежнюю: «О боже мой, милый, тяжка моя мука», а вот какую:
«Когда я иду с родным полком вперед.
Знамя полковое в бой меня зовет!
Под ним не страшусь я пули шальной,
С ним уверенней шаг.
Если реет стяг,—
Ничего не случится со мной».
Я никогда еще не слыхал ни от кого такой песенки, и думаю, что наш Криштуфек сочинил ее сам.
«Когда я иду с родным полком вперед»…
Да, с саксонским полком мы набродились вдоволь. Что же еще нам пришлось пережить в нем?
Можно было бы сказать, что все время повторялось одно и то же. Но, хотя на первый взгляд все события удивительно походили друг на друга, однако в каждом из них было что-то новое. Ни одно сражение, ни одна беда, ни болезнь, ни голод, ни наступления и отступления, ни осада и оборона и бог весть что еще другое — никогда не проходят совершенно одинаково. Но уже из одного такого перечисления видно, что неприятностей у нас было хоть отбавляй.
