Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела
Тут в каждом из нас стала помаленьку теплиться надежда, правда, еще слабая, как маленький, неожиданно вспыхнувший уголек, но все-таки это была надежда.
Однако уже через несколько шагов она была омрачена ужасным зрелищем. На деревьях, стоявших у дороги, висело около ста двадцати крестьян — все те, кого офицер приказал вчера «вывести на воздух».
Эту страшную аллею смерти я не забуду до последней минуты своей жизни. Особенно часто встает передо мной образ. Вацлава Мотейла, Вацлава, доброго парня-односельчанина, вместе с которым я провел свои мальчишеские годы и отправился в тот — будь он тысячу раз проклят — день в Бержковицы. О боже, боже!..
Следом за крестьянами висели все тридцать монахов-бернардинцев (мы обошлись с ними иначе)…
На последнем, самом высоком, дереве, прямо у его макушки, — Шимон Завтрадомой!
К сожалению, даже его фамилия, в которой скрывалось столько надежды на возвращение домой, не помогла ему и не спасла его.
Мои глаза затуманились, и мне хотелось, чтобы Пятиокий ободрил меня, хотя бы одним взглядом. Но тот сам шел с опущенной головой и по его лицу катились крупные, как горошины, слезы.
Глава двенадцатая,
где будет рассказано о двух достойных удивления встречах и о не менее достопримечательной беседе, во время которой будет произнесено одно из самых чудеснейших слов человеческой речи
Нам посчастливилось, — мы не попали в руки имперских солдат. Те, разумеется, сразу повесили бы нас. Саксонцам же, хоть они тогда и являлись союзниками императора, было наплевать на то, что мы нарушили присягу своему государю, — ведь мы бежали не от них. Главное — они смогли пополнить нами свои ряды.
Саксонцы привели нас в свой лагерь, и мы предстали там перед полковником, который сначала осыпал нас самой отборной бранью и пообещал нам тысячу различных смертей, а потом предложил нам на выбор: или виселицу, или вступить в саксонский полк. Вы сами понимаете, у нас не могло быть никакого колебания, — в тот же день мы превратились в саксонских мушкетеров, и единственное наказание, которое нас постигло, было то, что нам отказали в получении жалованья. Но такая кара для нас была нисколько не страшна, — ведь мы не получали его и у своих. Там нас постоянно кормили отговорками, что нет денег, а здесь мы его не получали в порядке наказания. Желая утешить нас, полковник позволил нам, как и всякому другому порядочному солдату, оставлять себе все, что мы добудем сами.
Нам же, в сущности, было все равно, под каким штандартом служить, пусть хоть под шведским, — ведь для нас совершенно никакого значения не имел и наш имперский. Под тем или другим, в конце концов, мы всегда служили только своему врагу. Единственным исключением из этого была наша борьба на стороне крестьян-повстанцев, но она продолжалась очень недолго и закончилась весьма печально.
Саксонский полк ничем не отличался от других, и там ничто не было нам в диковину, особенно после того, как наша молодая кожа порядком поогрубела. Более того, на третий день нам посчастливилось найти неожиданную поддержку; она свалилась на нас словно с неба. Как раз в тот момент, когда мы расположились на привале, возле нас остановился отряд легкой кавалерии. Тут я обратил внимание на одного драгуна, который мне кого-то напоминал, но я никак не мог припомнить, кого именно, — лицо парня было навеки изуродовано глубоким шрамом, тянувшимся у него от виска до верхней губы. Я то и дело поглядывал на драгуна и ломал себе голову, где же я видел его. Все мои гадания разрешил он сам, случайно обернувшись и заметив мой пристальный взгляд. Я даже испугался, когда он вдруг вскрикнул и бросился ко мне. Это был не кто иной, как Килиан Картак, которого еще в Роуднице разлучили собратом и отвели к драгунам! Стало быть, теперь он — саксонский драгун!
Боже мой, чего только мы не рассказали друг другу!
Каждый из нас спешил поведать о себе все, что довелось ему пережить за это время. Мне пришлось рассказать о том, как я попал сюда. Приключения Килиана оказались не менее удивительными, чем мои. Мы не могли отвести глаз друг от друга и, как дети, держались за руки. Словно ужаленные, наши руки вздрогнули, когда бедняга Килиан спросил меня о своем брате Штепане. Мне не оставалось ничего другого, как рассказать ему всю правду о той смерти, которая постигла Штепана. Слабым утешением было то, что его смерть наступила быстро, пожалуй быстрее, чем он мог представить себе сам.
Килиан Картак долго сидел молча, с опущенной головой — вероятно, не желая, чтобы я увидел его лицо, — и когда, наконец, заговорил снова, его голос зазвучал как-то хрипло, тихо, словно что-то оборвалось у него в горле. Уже не возвращаясь больше к тому, о чем я рассказал ему, Килиан стал говорить о нашей деревне, о Молчехвостах, о наших родных… Мне показалось, что таким образом он утешает и успокаивает себя, словно ребенок, который во время какой-нибудь приключившейся с ним беды охотнее всего убегает домой.
В том же саксонском лагере произошла еще одна удивительная встреча. Но об этой встрече мне стало известно только через несколько дней после нее. Я заметил — не заметить этого было невозможно, — как изменился вдруг наш Криштуфек. У саксонцев он, разумеется, был уже не писарем, а обычным мушкетером, вроде любого из нас. Поскольку он маршировал вместе с нами, то я заметил, что он не в своей тарелке. День ото дня он выглядел все хуже и хуже. Еще вчера он был таким, каким я знал его всегда, а сегодня словно окаменел; его глаза глядели в одну точку. Сам он весь как-то опустился и не разговаривал ни с кем, пока другие не обращались к нему с вопросом. Короче, он походил на свою собственную тень.
Несколько раз я спрашивал его напрямик, что с ним случилось, но в ответ он только махал рукой.
Однажды командир нашего батальона созвал людей и спросил, кто желает пойти в разведку — пройти далеко вперед и попытаться обойти шведов, которые, по его предположению, находились где-то там. Собственно говоря, это была вылазка в тыл неприятеля, затея настолько смелая и опасная, что полковник сам обещал пять гульденов каждому, кто вернется оттуда живым. Первым вызвался Криштуфек. Сколько ни убеждал его Пятиокий не рисковать своей жизнью, все было напрасно. Криштуфек только как-то странно улыбнулся — и пошел.
Пошел — и вернулся. Из пятнадцати разведчиков уцелело лишь трое; одним из них был Криштуфек. Но у него оставалось такое же суровое, замкнутое выражение лица и плотно сжатые губы. Поскольку я в ту ночь спал довольно чутко, то меня сразу же разбудил чей-то тихий голос, который звучал возле моего уха.
Когда я как следует проснулся, то догадался, что это говорит Пятиокий, упрекая в чем-то Криштуфека:
— Не нравишься ты мне, парень. Откровенно признаться, по тебе видно, что ты сам ищешь себе смерти. Ведь ты был совсем иным, я просто не понимаю, в чем дело. Ты мог бы мне сказать, что случилось с тобой. А с тобой определенно что-то случилось. Ты же молчишь и молчишь. К тому же — не пытайся отрицать этого — тебе самому очень хочется выложить все, что гнетет твою душу. Ты только не стесняйся меня, дружок, ведь я для тебя теперь вроде отца.
— Да, ты совершенно прав! — тотчас коротко ответил Криштуфек, словно отрубил топором.
Пятиокий с минутку подождал, слегка вздохнул и, не удовлетворившись его ответом, сказал:
— Тогда я помогу тебе сам. Короче, в этом виновата любовь, верно?
— Верно…
Мне казалось, что Пятиокий станет подтрунивать над Криштуфеком и собирается добродушно посмеяться над его юношескими страданиями, однако старый мушкетер даже и не подумал делать этого.
— Да, это не шуточное дело, — говорил он. — Далеко не пустяки. Иной ответил бы тебе пословицей, что, мол, свет не клином сошелся, — все перетерпится и еще не одна девушка полюбит тебя. Но от меня ты подобного не услышишь. Хотя в жизни, как правило, происходит именно так, но иногда бывает и не так. Да, иногда и не так. Мне кажется, ты сильно страдаешь потому, что уж больно горячо полюбил. Но в этом нет никакой беды. Тебе повезло. Да, да, ты только не удивляйся, — тебе действительно везет. Ведь когда человек любит по-настоящему, то он переживает такое прекрасное чувство, о котором одни не имеют никакого понятия, а другие даже никогда и не узнают, что подобное благо может существовать на свете. Само собой, когда человек теряет настоящую любовь, то он так же сильно страдает, как прежде радовался. Ты, что же, потерял свою любимую?
— Потерял, — кивнул Криштуфек.
— Ты, наверное, только что познакомился. Каким же образом тебя угораздило потерять ее?
— Таким, что я снова нашел ее.
Ответ был курьезен, и Матоуш только покачал головой.
— Постой, парень. Ты говоришь слишком уж по-ученому для меня, необразованного. Объясни-ка это попроще, по-человечески!
