Всеволод Нестайко - Необычайные приключения Робинзона Кукурузо
— Приветствую вас. К вам на остров приехала немецкая делегация школьников. Вы будете переводчиком.
Я удивленно смотрю на неё, и мне хочется сказать: «Что это ты, дурище, меня на „вы“ называешь?» Но я почему-то вежливо отвечаю:
— С большой радостью. Но хочу напомнить вам, что в школе я изучаю, как вам известно, английский и по-немецки говорю не очень хорошо. По-немецки я знаю лишь три слова: дер Тиш, дер Штуль и дер Бляйштифт.
— Ничего,— говорит Гребенючка,— вполне достаточно. Принимайте гостей. Вот они, пожалуйста.
Я смотрю и вижу, что по трапу спускаются Игорь, Сашка-«штурман» и Валька.
«Вот оно что! Так они, оказывается, немецкие школьники, а не наши».
Мы идем по острову и подходим к шалашу. Около шалаша стоит Кукурузо и ковыряет в носу.
— Знакомьтесь. Губернатор острова Переэкзаменовки Робинзон Васильевич Кукурузо,— говорю я, как мне кажется, по-немецки, а сам думаю: «Тьфу! Почему это я его губернатором назвал? Что он, иностранец, что ли? Он же наш, украинский Робинзон. Надо было, наверно, сказать — председатель сельсовета. Но как же тут сельсовет, когда он на острове один».
Между тем Кукурузо говорит:
— Пожалуйста!
И мы входим в шалаш. Входим в шалаш и оказываемся в большой светлой комнате, где всё белое, как в больнице. Посредине на белом столе стоит блестящая никелированная кастрюля.
— Кастрюля,— поясняет Кукурузо.— На транзисторах. Сама варит. Без огня.
«Ты смотри. Вот чертов Кукурузо! Всё-таки понавыдумывал это… на транзисторах».
— Дер Штуль? — спрашивает вдруг Валька.
— Дер Бляйштифт,— отвечаю я и сам удивляюсь, как складно выходит. Ведь она спросила: «Слушайте, а как ваше секретное дело?». А я отвечаю: «Всё хорошо, не волнуйтесь?»
Какой хороший немецкий язык! Одно слово сказал — и всё понятно. Нужно будет на следующий год попроситься в школе в немецкую группу. Обязательно. Отличником у них стать — раз плюнуть. Теперь я понимаю, почему все они: и Валька, и Игорь, и Сашка — отличники.
И тут я вдруг вижу: позади Вальки стоит в капитанской форме… Кныш. А возле него — голый, в маске и ластах, Бурмило.
«Вермахт… Подарочек от немцев… Двадцать железных… Сегодня ночью…» — вспоминаю я, и все во мне пошло-поехало вниз.
А Кныш подходит ко мне и грозно говорит:
— Даме всегда надо уступать место! — и изо всех сил толкает меня в грудь.
— Только так! — слышится голос Бурмилы.
И я лечу, лечу, лечу — куда-то в пропасть. Шлёп —и проснулся.
Вот такая чертовщина приснилась мне.
И сразу вспомнил, что мне нужно ехать ночью в плавни. Что «сегодня ночью» — именно сегодня ночью. И так мне сделалось тревожно, что и передать нельзя.
Матери не было — пошла в поле. Отец с утра на работе. Нигде никого. А тут еще этот сон… Не мог я сидеть в одиночестве. К людям меня потянуло. На улицу. Как хорошо всё-таки, что есть на свете люди! Вон голопузая детвора соседская в колее заболоченной кораблики пускает, а всё равно: глянешь на них — и легче.
Заглянул я во двор к Реням. Дед Варава сидел на завалинке и правил косу.
«Эх, ничего вы, дедушка, не знаете, где сейчас ваш дорогой внук Ява,— подумалось мне.— Если бы вы знали, не сидели бы так спокойно. А ночью его сегодня неизвестно что ожидает! Настоящая военная операция. Может, и стрелять придется! Эх!». Проскочил я мимо открытой калитки, чтобы не заметил меня дед (а то еще, чего доброго, расспрашивать начнет!).
Иду по улице.
«А может, и не приедет Кныш? Заболеет или еще что. Всякое же бывает. Но — нет, навряд ли. Такие не болеют».
Навстречу Галина Сидоровна.
— Добрый день! — здороваюсь с ней уважительно, а в душе: «Прощайте, Галина Сидоровна! Может и не увидимся больше…»
Иду дальше.
И вдруг…
— Что ты нос повесил? Снова что-то натворил и мать ремня дала? — услышал я неожиданно. Поднял голову. У колодца, с вёдрами и коромыслом, стояла Гребенючка. И смотрела на меня улыбаясь.— И почему это ты один? А где же твой переэкзаменовщик? Поругались, может?
Наверно, надо было ей сказать что-то резкое и язвительное: «Не твое свинячье дело», но мне не хотелось, и я просто сказал:
— Он в Песках, у тётки.
— А ты, бедненький, ходишь и плачешь.
И снова я удержался от обязательного в таких случаях: «Сама ты плачешь. Вот вытри под носом»,— а честно признался:
— Не плачу, но скучаю.
Мой необычно спокойные ответы, наверно, удивили и растрогали Гребенючку. Она глянула на меня с искренним сочувствием и сказала:
— Так почему ты к школе не приходишь, на площадку? Мы там всегда в волейбол играем и в другое.
— Да-а…— невнятно протянул я. И мне вдруг очень захотелось рассказать ей и про остров, и про Кныша с Бурмило, и даже про сон, что приснился мне сегодня. Я едва сдержался. Если это была только моя тайна, я бы, наверно, рассказал. Но — Кукурузо! Он бы никогда не простил мне это. Как тяжело иногда быть верным другом!
И еще я неожиданно подумал: «А умеет ли Гребенючка танцевать козачок?» И хотя я не знал, но почему-то решил, что наверно, умеет.
Пока мы говорили, она опустила ведро в колодец и теперь начала вытягивать, крутя двумя руками ворот. Я сначала смотрел, потом в душе махнул рукой: «А! Кукурузо всё равно не видит!» — и сказал:
— Давай помогу.
Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы начали крутить вдвоём. Мы крутили так рьяно, что ведро качалось там, в глубине, стукалось о сруб, и слышался бесконечный плеск, как в водопаде. Когда мы вытащили, воды было всего полведра. Мы взглянули друг на друга и засмеялись.
— Давай еще.
Мне было очень весело вот так вдвоём крутить ворот. Наши руки соприкасались, мы толкали друг друга, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. Стало жалко, когда вёдра уже наполнились.
Она прицепила их на коромысло, взяла на плечи и пошла пошатываясь. Где-то в глубине шевельнулась у меня мысль: надо было ей помочь, поднести хоть до ворот. Но на это уже у меня не хватило пороха. И я лишь молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что на свете. Даже за мотоцикл с коляскою.
«Прощай, Ганя! Может, мы и не увидимся больше… И ты всю жизнь будешь вспоминать эту нашу встречу у колодца… Ой! — вспомнил я внезапно.— Кукурузо же нытиков просил привезти. А скоро же магазин закроется».
И тут, как палкой по голове, стукнула меня мысль: «Ой! У меня денег ни копейки. А нытик девять копеек сто грамм! Что делать? Когда мать или отец придут, продмаг будет закрыт».
Гребенючка уже входила в свою калитку.
— Гр… Гр… Ганя! — позвал я, едва не впервые называя её по имени.
Она покачнулась и даже выплеснула воду от неожиданности.
— Ганя,— подбежал я к ней,— подожди! Знаешь что, одолжи мне девять копеек. Мама с работы придет, я сразу отдам.
— Зачем? — лукаво посмотрела она на меня.— На папиросы? Да? На папиросы?
— Да какие там папиросы? Очень надо… Я на рыбалку на ночную иду. Крючков купить, а то сельмаг закрывается. Честное слово, отдам. Одолжи.
— Только у меня девять нету, у меня пятьдесят копеек целых. Мама на книжку дала. Ох, хорошая книжка продаётся!..
— Да я сдачу принесу. Я быстро.
— Подожди, я вынесу.
Короче говоря, нытики я купил. Гребенючке сдачу отнес, а когда мама пришла, и долг отдал. Всё вышло хорошо. Даже не пришлось долго просить у матери девять копеек. Сразу дала. И на ночь отпустила.
Вот что значит быть хорошим и выполнять всё, что тебе велит мама!
Еще и еды напаковала целый мешок — будто я на месяц уезжаю путешествовать.
И когда зашло солнце, я отправился. По дороге в сенях прихватил длинную веревку, на которую мама когда-то привязывала бычка. «Кто знает, может, придется связывать, так чтобы было чем»,— подумал я, ощущая при этом холодок в животе.
Глава 20
«Руки вверх»
Кукурузо с удочкой в руках торчал по пояс в воде возле берега. Торчал, наверно, давно, потому что уже посинел, как бузина, и стучал зубами.
— Нечего сказать, спешишь ты, как свёкор пелёнки стирать. Я уже думал, что ты совсем не придешь,— сердито пробормотал он, но я видел, что он прячет радостную улыбку. Он всё же боялся, что я не приеду, и обрадовался, когда увидел меня.
Кукурузо вышел из воды и начал размахивать руками и приседать, согреваясь. Потом спросил:
— Ну как там? Что нового? Как мой дед? Еще в милицию не заявил?
— Да ты что! Сидит себе спокойненько и косу клепает. О тебе и не думает.
Кукурузо нахмурился. И я понял, что ему неприятно это слышать. Ему, наверно, казалось, что он уже долго-долго на этом острове, а оказывается, никто даже не заметил его отсутствия.
— Ну и правильно. Ну и хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой… И всё будет хорошо,— бодро говорил он, но в голосе слышались печаль и тоска. Кому же хочется, чтобы его все забыли!
