Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун
К великому моему удивлению, когда я принес еще один счет за трехдневное пребывание под крышей меховщика, а также за неделю пути от Лондона до Орского прихода, мастер Спанк не только отказался встретиться со мной, но и выслал мне записку на голубой бумаге с такими словами:
«Кто может, да не хочет,
Над тем весь мир хохочет.
Кто не живет обманом,
Тог век с пустым карманом.
Убирайся к дьяволу, Джон Ридд!»
Прочитав записку, я пришел к выводу, что потерял расположение главного судьи Джеффриза и что мое свидетельство он, скорее всего, счел не стоящим внимания.
Да, велико было мое разочарование! И к сенокосу я уже не поспею, и жатва на носу, и черные дрозды, не чувствуя хозяйской руки, совсем, поди, обнахалились и клюют нашу вишню почем зря, и матушка плачет обо мне дни и ночи, и ее некому утешить... И — самое главное — как там Лорна? Может, совсем забыла меня, может, утопилась в черном омуте, а может, и вовсе вышла замуж за Карвера Дуна. Едва это последнее пришло мне в голову, как мне снова им хотелось увидеться с мастером Спанком и вытрясти из него его подлую душу, невзирая на его многочисленное семейство. Увы, привратник не пустил меня дальше порога, сказав (хозяин наверняка подучил его), что мастер Спанк, перетрудившись на ниве правосудия, изволил отбыть на морские воды для поправления здоровья. Делать было нечего, и на следующий день я решил, зарядив ружье, выступить в путь, хотя бы весь приход поднял меня на смех за то, что по дороге домой мне пришлось побираться. Дальнейшие события, однако, избавили меня от этого унижения. У меня еще оставались последние полкроны, и я вышел, чтобы купить на них пули и порох: в те времена они были в дороге нужнее хлеба и башмаков. Но едва я вышел на улицу, как тут же столкнулся носом к носу с добрым моим приятелем Джереми Стикльзом, который как раз направлялся ко мне, решив повидаться со мной после долгой разлуки. Я провел Джереми в свою комнатушку и рассказал ему все как есть, и королевский гонец чрезвычайно удивил меня тем, что вовсе ничему не удивился.
— Что же ты хотел, Джек,— заметил он,— на этом мир стоит. Они выжали из тебя все, что им было нужно, какой же им смысл содержать тебя и дальше? Говорю тебе, Джек, все люди лжецы, и меньше всего лжет тот, кто не корчит из себя правдолюбца.
Для меня эта истина прозвучала слишком туманно, тем более, что я никогда не считал себя лжецом — даже в мыслях.
— Пять фунтов я тебе дам,— пообещал Джереми Стикльз, выведя меня из печальной задумчивости,— а потом постараюсь выколотить их из подлеца Спанка. Я бы тебе и десять фунтов дал, но извини, друг, в последнее время я и сам на мели. Да не тычь ты мне под нос свои счета, не тычь! И расписка мне твоя тоже не нужна. Ей Богу, Джон Ридд, ты меня просто смешишь!
Я готов был целовать ему руки. Кто бы мог подумать, что в Лондоне, самом недоверчивом городе на грешной земле, найдется человек, который ссудит мне целых пять фунтов, даже не потребовав за это расписки! Меня это так потрясло, что я даже всхлипнул: телом я громадный мужчина, а душой — сущее дитя. Поймите правильно, любезные читатели,— не пять фунтов растрогали меня, а то, что мне их дали на слово, поверив в мою порядочность.
Глава 18
Теперь я знаю: Лорна любит меня!
Я истер ноги в кровь и все же прошел путь от Лондона до Данстера за каких-нибудь шесть дней. В полях уже начали убирать пшеницу. Хотя пяти фунтов вполне хватило на то, чтобы платить в дороге за кров и стол, и еще несколько шиллингов осталось для путников, что были беднее меня, я хорошо помню, сколько Джереми Стикльз платил за лошадей, когда мы ехали в Лондон, и потому ни на какой способ передвижения, кроме пешего, не рассчитывал. Когда вечером на подходе к Данстеру я увидел его крыши и стены здешнего старинного замка, я с радостью почувствовал, что грязная наша столица не идет с сельским этим раем ни в какое сравнение. Кроме того, здесь жил дубильщик, родственник моей матушки, у которого мы с Джереми Стикльзом останавливались на ночлег по пути в Лондон, и двери его дома снова широко открылись для меня, и здесь, в кругу близких, лондонские мои приключения стали забываться, как дурной сон.
Наутро матушкин родственник дал мне самого выносливого коня из всех, что были у него в конюшне, а его дочери, стоя в дверях, пожелали мне доброго пути, и когда я отъехал, они послали мне вслед воздушные поцелуи. Что и говорить, я был горд и счастлив оттого, что, столь много повидав в большом мире, я снова вернулся к тем, кому принадлежал по крови и по крепкой крестьянской сути, оттого, что я еще больше полюбил их простые лица и бесхитростные сердца.
Лишь одно место на земле было (и есть) краше Данстера — мой родной дом. У первого же барана, который бросился мне в глаза, когда я проезжал по вересковой пустоши, на боку красовалось мое клеймо — «Д. Р.», и душа моя возрадовалась так, что... (Не всякому поэту под силу перелить это чувство, а я-то ведь простой фермер, так что я лучше отставлю в сторону всякие красивости и расскажу, что было дальше). Я закричал: «Эй, Джем!» (так звали барана) — и, представьте себе, умная животинка тут же признала меня, хотя конь подо мной был не с нашей фермы. Я перегнулся в седле, потрепал Джема за ухом и дал себе клятву, что никогда не изведу его на бифштекс, котлеты и тому подобные отбивные. А когда я отъехал, он с радостным блеянием помчался к остальным «Д. Р.», чтобы сообщить им о возвращении молодого хозяина.
Я отпустил повод, и конь, переводя дух после долгого перехода, пошел медленно, не торопясь. Мне не хотелось спешить. Я хотел сполна насладиться видом родимых мест, открывавшимся передо мной. Вот пруд, где мы купаем наших овечек. Вот куча торфяных брикетов, где я прячу еду, когда хочу пообедать прямо в поле. А вон там — куст, где Анни обнаружила большой пчелиный рой (мы их потом приручили). Далее — угол каменной изгороди, а за ней — широкое поле.
И вдруг я увидел Анни. Она стремительно подбежала ко мне и от радости чуть не стащила меня с коня. Господи, она даже поцеловала дуло моего карабина!
— Я знала, что ты приедешь! Ах, Джон, Джон! Я приходила сюда каждую субботу по вечерам, я ждала тебя. Сейчас я могу выплакаться вволю, и ты, пожалуйста, не мешай мне, Джон, потому что я так счастлива, так счастлива! А вот ты, Джон, не реви — иначе что подумает матушка?— И Анни единым духом вскарабкалась на коня позади меня.
О чем подумала матушка, не скажу, не знаю. Да и навряд ли она вообще о чем-то думала в течение более получаса, потому что все старалась покрепче обнять меня, и все плакала, и поминутно благодарила Господа за эту встречу.
Ну вот, кажется, и все, любезные читатели, рассказано о блистательном возвращении Джона Ридда. Матушка всплакнула снова, а за ней и Анни, и даже маленькая Элиза наморщила носик и захныкала, когда я упомянул о том, что остался без денег на обратную дорогу. Они были обескуражены тем, что ни один столичный клерк пальцем о палец не стукнул, чтобы поддержать меня в трудную минуту, но, утешая и себя, и меня, они наперебой стали убеждать меня, что отныне еще больше любят меня за то, что я и в чужих краях не покривил душой, а остался таким, каким они знали меня всегда.
Затем я развязал мешок и раздал всем подарки, какие привез из Лондона. Лучший подарок — книга — достался Анни. Был у меня подарок и получше этого, но он предназначался Лорне и о нем я не сказал никому. Всю дорогу я вез его у себя на груди, надеясь, что Лорна полюбит меня, потому что подарок для нее побывал у моего сердца. В этот вечер мы, как всегда, собрались все вместе за обеденным столом, и во всем приходе не было в этот вечер счастливее семьи, чем наша.
Одному Богу было известно, как мне хотелось поскорее узнать о том, как поживает Лорна, и что с ней, и скучала ли она обо мне, но я не мог пренебречь своим долгом по отношению к матушке и сестрам, ускользнув из дома на следующий день, оказавшийся воскресным. После завтрака все мужчины, женщины и дети нашего прихода, разодевшись, как на ярмарку, пришли к нашему лому, чтобы узнать, в добром ли здравии мастер Джон, и правда ли, что король берет его себе телохранителем, и что теперь делать с кожаным поясом, который я завоевал на соревнованиях по борьбе за звание чемпиона западных графств. Странное дело, это последнее интересовало всех больше всего, и никто не спросил, кто теперь будет управлять фермой и платить им жалованье.
Поздоровавшись с каждым за руку (мне пришлось это делать дважды), я объявил:
— Чемпионского пояса не уступлю никому. Буду носить его во славу Орского прихода до тех пор, пока хватит силы и здоровья подтверждать свой высокий титул. В телохранители меня никто не приглашал, а если бы даже пригласил, я бы ни за что не согласился.
Кто-то из толпы заявил:
— Король совершил большую глупость, если в наши смутные времена, когда от проклятых папистов честным людям проходу нет, не разглядел в мастере Джоне надежную охрану для своей особы!
