Олег Раин - Человек дейтерия
— Но как же тогда рисовать?
— А вот так и рисовать! Как Борхес, например. Думаете, он знал, в чем состоит главный секрет живописца? Нет, конечно. Но этот секрет он искал. В каждой из своих картин. И те, кто смотрят на его картины, тоже включаются в поиск. Но как на него наседали невежи! — цвет, фигуры — все не разбери-поймешь! И совершенно ни на что не похоже. Но в том и фокус, что поиск истины дает ключик, с помощью которого каждый может найти что-то свое.
— Прямо-таки каждый? — усомнился сосед Гриши.
— Теоретически — да. Важно, чтобы этот каждый не прошел мимо, сделал хотя бы попытку посмотреть и увидеть. Потому что если он не полный зомби, то и у него в душе отыщется нечто стоящее.
— А что это может быть?
— Да что угодно! Слово, сказанное в нужный момент другом, глаза отца или матери в тот миг, когда вам было плохо, родной дворик или даже ваша детская песочница.
— Песочница?
— Да! Именно песочница! Гениальная картина способна возродить в памяти такое, о чем вы даже не подозреваете. И конечно, это совсем необязательно — то, что на ней нарисовано.
— Портал, — подсказала Ульяна любимое словечко Альберта Игнатьевича.
— Правильно. Для кого-то энергетический, а для кого-то — ассоциативный. То есть как раз связанный с какой-то дверцей в вашей памяти.
— Тогда картина — не ключик, а скорее, отмычка.
— Скажи уж сразу — лом.
Студийцы грохнули смехом.
— Доля правды в этом, наверное, есть, — согласился Альберт Игнатьевич, — только давайте уж лучше будем называть ее ключиком. А сейчас… Сейчас приступим к отбору картин на выставку…
Ребята оживленно загомонили. Город готовился к областной выставке, участвовали все художественные клубы, школы и студии. На выставку грозили привезти немцев с французами. Вслух об этом не говорили, но юные художники знали: все, что понравится посетителям, может быть куплено. А поскольку мероприятие объявлялось благотворительным, это означало, что прибыль от продажи картин поступит на счет детских больниц и интернатов. Между прочим, Альберт Игнатьевич и здесь сказал нужное слово:
— Выставка-продажа — всегда не простое дело. Картин жалко, вы их создавали, вы над ними трудились, а тут приходится отдавать в чужие руки. Но, во-первых, это и было их главным предназначением — уйти от создателя в свободное плавание, а во-вторых, благотворительные выставки — дело вдвойне доброе. Кому-то помогут вырученные от продажи деньги, кого-то согреет ваша картина.
— А нам-то с этого что?
— А у вас под ногами окажется вторая ступенька — более звонкая и именитая. Ступенька вверх, заметьте! Конечно, можно оставить все себе, но тогда и топтаться вам внизу до скончания века. И еще… Пара слов о жадности, — Альберт Игнатьевич оглядел всех искрящимися глазами. — Видите ли, мои дорогие, природа не терпит пустоты, и мир — это сплошные сообщающиеся сосуды. Если вы помогаете и отдаете, то все возвращается сторицей, даже не сомневайтесь. Будут и друзья, и заработок, и многое другое. Если не верите, проведите эксперимент. Напишите в затворничестве сто замечательных картин, заприте их на сто замков и никогда никому не показывайте.
— И что будет?
— В том-то и дело, что ничего не будет! И многие частные коллекции умирают в сейфах швейцарских банков, на веки вечные упрятанные неумными людьми. Уверяю вас, при всех своих миллионах-миллиардах эти люди умирают в несчастье и одиночестве.
— Ага, богатые тоже плачут!
— Да нет, это как раз у них плохо получается. На слезы тоже нужна душевная щедрость, а у них с щедростью чаще всего дела обстоят неважно…
Мало кто понял, что именно имел в виду Альберт Игнатьевич, однако на выставку принесли все самое лучшее. Другое дело, что бородатый руководитель выбирал работы крайне придирчиво. У Степана взял три картины, у Гриши только две. Одной из них был тот самый «Воин», на второй, названной «Миры», Гриша изобразил отца. То есть об этом знал только Степа. Он, собственно, и подсказал сюжет, хотя вряд ли догадывался об этом. Отец на картине Гриши сидел то ли на обрыве, то ли на облаках — сумрачный и сгорбленный. И где-то на отдалении мерцали звезды. И даже не на отдалении, а почти рядом. Чтобы передать ширь и глубину пространства, Гриша сделал все вокруг полупрозрачным — и темный обрыв, и клубящийся кустарник, и отца. И выходило, что две вселенных существуют рядом и врозь, догадываясь друг о друге, но не видя. Одна из звезд сияла почти перед лицом сидящего мужчины. Стоило протянуть руку, и она легла бы ему в ладонь, но отец этого не знал и только хмурил брови, смутно ощущая присутствие чего-то иного.
Ни «Воина», ни картину «Миры» Альберт Игнатьевич комментировать не стал. Но рассматривал их долго, после чего присовокупил к выставочным полотнам. Проводив их глазами, Гриша прислушался к себе и попытался понять, жалко ему или нет расставаться с нарисованным. И вдруг понял, что настоящего расставания как раз и нет. Обе картины врезались в память намертво, обе продолжали жить в груди, в голове. То есть и не картинами это было, а чем-то более значимым, что родилось сразу после написания картин и отложилось подобием фундамента. Ну а в вольное плавание отправлялись только слепки фундамента — хрупкие экспериментальные макеты…
Между тем школьное существование Гриши тянулось своим чередом. Уроки, звонки, учебники, домашние задания… Разве что однажды он подсчитал и ахнул: уже более пяти недель отец его не бил. То есть даже пальцем ни разу не тронул. В классе его тоже теперь не били, хотя место в мальчишечьей иерархии у Гришки оставалось прежним — где-то там, на удаленных электронных орбитах.
— Сам виноват, — вынес вердикт Степа, когда Гриша поделился с ним наболевшей проблемой. — Раньше тебя это устраивало, теперь нет, значит, ломай ситуацию.
— Поленом о колено? — невесело пошутил Гриша.
— А это уж как соизволит ваша светлость, — в тон ему ответил Степа. — Видел я твоих баронов и графов, — конечно, пацанчики не самые шелковые да пушистые, но причесать можно.
— Тебе легко говорить, ты вон какой. И бешеный, и здоровый…
— Дурачок! — Степа вздохнул. — Думаешь, хорошо быть бешеным? Да и сила — штука относительная. Вон случилась с отцом беда, а что я сумел? Да ничего. Только и надеемся теперь на вашего Василия Аркадьевича. А до этого ходил к разным начальникам, к главврачам совался, — и что? Смотрели на меня, лба здоровенного, и отписывались таблеточками.
Гриша кивал, соглашаясь, но все-таки думал, что в школе от такого лба отмахнуться было бы сложно. Сам он здоровался теперь с Корычем, на переменках иногда помогал с математикой Тихману, но круг его общения все-таки не слишком изменился. Тот же Леший по-прежнему демонстративно сторонился Гришки. Трогать не трогал, однако глядел выразительно. Дескать, должок за тобой, стручок зеленый…
А на переменах соблюдалась все та же выстроенная годами иерархия: в центре — Дон с Лешим, за ними — Костяй с Димоном и прочие ребятишки. Степа сказал: «ломай», но как это сделать? Выкинуть что-нибудь нестандартное? К примеру, протолкаться к Лешему, вынуть у него сигаретку изо рта и швырнуть в окно? А дальше? Дальше оторопевший Леший ударит его в грудь, а может, и в лицо. И тогда… Тогда Гриша изумит всех — возьмет и зарядит Лешему портфелем по шарабану. Точно! Именно портфелем — тяжелым, набитым твердющими учебниками. Это вам не фофан Костяя, — подарок куда весомее! Может, даже Леший упадет. Правда, если не упадет, обязательно ринется в атаку. И… Гриша сжал челюсти. Пусть даже и ринется. Встретить его в атаке еще одним портфелем, и все! Нет протона с позитроном. И тот же Москит тут же развернется вертким флюгером:
— Ребцы, гля! Гриня Лешему бошку расшиб. Совсем вольтанулся!
Гриша мечтательно улыбнулся. Наверное, и Степа будет доволен таким раскладом. Потому как друг «сам» решил — и «сам» претворил в жизнь. Да и терять по большому счету Грише нечего. Если все получится, эффект будет сокрушающий. По школе тут же полетит молва: «Гриня котелок Лешему проломил. Вдарил так, что мозги расплескались»… В общем, звучало бы парадно. Все равно как новость о какой-нибудь медали за спасение на пожаре. И тот же Дон первым будет подходить, здороваться. И наверняка заметит, что пальцы у Гришки стали сильнее. И Москит будет виться рядом, и девочки лукаво поглядывать…
— Чё тебе?
Гриша сморгнул и только тут осознал, что размечтался настолько, что перестал замечать происходящее. Наваждение было столь сильным, что толкнуло его вперед, заставив растолкать сгрудившихся в закутке одноклассников. Он стоял перед Лешим — можно сказать, один на один, как в собственной недавней фантазии. Правда, не было в руке увесистого портфеля, да и желание расшибать «бошку» куда-то враз испарилось.
