Николай Глебов - Карабарчик
Кирик согласился.
— А кто ее будет склеивать? — спросил он.
— Дед Востриков, — ответил Янька. — Я уж с ним договорился.
Его друг молча кивнул головой. Теперь оставалось самое трудное: уговорить Прокопия и Степаниду.
Свою просьбу Янька изложил за обедом.
— Хорошо, я подумаю, — ответил уклончиво отец. Степанида вздохнула:
— Кирик еще не поправился. Надо бы подождать.
— Нет, мама, я здоров. — Кирик с надеждой посмотрел на Степаниду. — Разреши!
На следующий день утром, когда ребята еще спали, Прокопий подошел к жене:
— Буди-ка, мать, ребят. Пусть идут на Коргон. В том районе спокойно, а мне надо письмо в Талицу передать.
Женщина неохотно поднялась с места и стала легонько трясти Кирика и Яньку за плечи:
— Вставайте, а то отец скоро уйдет.
Янька быстро вскочил на ноги; за ним, протирая глаза, последовал и Кирик.
— Ну, коргонцы! Что-то долго спите! — сказал им весело Прокопий. По лицу отца Янька понял, что он согласен отпустить их на каменоломню. — Пейте чай и отправляйтесь в путь. С собой возьмите карабины и Делбека. По пути зайдите в Талицу и передайте вот этот пакет. — Прокопий вынул из кармана гимнастерки бумагу.
Степанида недовольно посмотрела на мужа, но возражать не стала.
Прокопий надел солдатскую фуражку, поправил ремень, на котором висел револьвер, и, обняв по очереди ребят, ушел.
Вскоре, захватив с собой немного хлеба и оружие, ребята отправились в путь. В Талице они передали пакет и пошли дальше. Через несколько часов мальчики достигли Коргона, который вел к каменоломне.
Справа виднелись густые заросли акации, слева — небольшая поляна, по краям которой росла горная ромашка. Из-за нее робко выглядывали троецветки, вьюнки и сиреневые лепестки красавицы хохлатки. В середине поляны, раскрыв розовые чашечки, нежились на солнце великолепные алтайские маки. Спускаясь к обрыву, широкой полосой раскинулся синий ковер незабудок. За ним виднелись пышные хризантемы и кусты горной астры.
Мальчики долго стояли на отвесном берегу реки. С берега было видно, как в воде, сверкая серебристой чешуей, играли хариусы25. Горная река петляла между скал, прячась в ущельях, и серебристой змейкой исчезала за поворотом.
Часа через два Кирик с Янькой достигли Коргонской каменоломни. Перебравшись по шатким лавам на другой берег, они остановились перед заброшенными постройками, которые когда-то принадлежали Колыванской шлифовальной фабрике уральского заводчика Демидова.
Глава четырнадцатая
Сама каменоломня лежала высоко над уровнем моря, в трудно доступном ущелье. Здесь в 1786 году мастер-камнерез Шаньгин нашел богатое месторождение яшмы и порфира.
Сторож каменоломни, отставной солдат Журавей, увидев ребят, поднялся с порога избы и крикнул, насколько позволяли ему легкие:
— Команда, стоп!
Кирик с Янькой остановились.
— Ружья к но-о-о-гип! Ребята сняли ружья с плеч.
— Два шага назад, арш-ш! — пропел Журавей фистулой и, довольный послушанием ребят, спросил мягко: — Откуда, рыжики?
— Рыжики в сырых местах водятся, а мы тюдралинские.
— Чьи будете?
— Я Прокопия Ивановича Кобякова сын, а это вроде как мой брат, — кивнул головой на стоявшего рядом друга Янька.
— Смотри-ко, да когда ты вырос? — развел руками старик. — Давно ли я был у вас — ты еще с соской ходил. С твоим-то дедом покойничком мы ведь в одном гренадерском полку служили! — гордо добавил он и, открыв дверь избы, сказал ласково: — Располагайтесь, рыжики, я вас сейчас чайком угощу.
Много интересного услышали в этот вечер гости от славного старика.
— Что, поди, за камешками пришли? — улыбнулся старик. — Много их у меня, вся гора изрыта. А вот таких теперь, пожалуй, не скоро найдешь. — Открыв железную шкатулку, Журавей подал ребятам два серо-фиолетовых камня яшмы. — Оставил мне их на память покойный мастер Терентий Лукич. Знаменитый умелец он был! Из цельного камня яшмы сделал вазу высотой два аршина и полтора вершка и в 1851 году отправил эту вазу на всемирную выставку в Лондон… Да, постойте! У меня книжка сохранилась насчет этой вазы. — Старик поднялся с лавки и, пошарив рукой за иконой, подал ребятам красочный альбом изделий Колыванской фабрики.
Не отрывая глаз, ребята смотрели на изображение чудесной вазы из коргонской яшмы. Янька медленно прочел текст:
— «…Жюри не может умолчать об отзыве своего комиссара-оценщика, а именно: размеры и вес этих масс твердого камня таковы, что я, должен сознаться, не знаю других подобных изделий. Я не думаю даже, чтобы столь трудные и так хорошо отделанные произведения были когда-либо исполнены со времен греков и римлян. В пример изделий такого рода из тех времен я привел бы статуи Рима в Капитолии и превосходный остаток драпировки, чрезвычайно тщательно отделанной…»
— Вот это да… — протянул Янька.
Он и Кирик поняли из прочитанного главное: русский человек сделал вазу, равной которой не было во всем мире. Ребята начали перелистывать альбом.
— А это что за ваза? — спросил Янька Журавея, показывая на второй рисунок.
— Погоди, найду очки…
Старик засуетился. Взяв в руки альбом, он поднес его к окну и, увидев знакомый рисунок, произнес с легким смешком:
— Это о том, как наши колыванцы Наполеона удивили. Ну-ко, читай.
Янька не торопясь начал читать:
— «…В 1807 году сопровождавший транспорт с изделиями Колыванской фабрики мастер Яков Протопопов был отправлен кабинетом его величества в Париж с вазой из коргонского порфира, подаренной Наполеону I. Там его одели во фрак, в котором Протопопов чувствовал себя скверно. Наполеон, любуясь подарком, заметил и Протопопова. На его вопрос: «Что это за человек?» — ему ответили, что это русский мастер, делавший вазу.
«Неужели этот медведь может сделать что-нибудь изящное?» спросил с удивлением Наполеон.
Затем Протопопова наградили и отправили домой…»
— Здорово! — произнес довольный Янька. — Вот так наши колыванцы! Утерли нос самому Наполеону.
— А через пять лет после этого подарка старик Кутузов преподнес ему на Бородинском поле второй подарочек, от которого Наполеон очухаться не мог! — Журавей залился дробным смехом.
…На следующий день ребята сбегали на каменоломню и, набрав цветных камней, стали собираться в обратный путь. Однако неожиданный приход алтайца Удагана расстроил их план.
Пришелец рассказал, что белогвардейцы вчера вечером, заняв Талицу, вышли на Тюдралинскую дорогу. Путь с Коргона был отрезан. Заставы врага, видимо, были разбросаны по реке. Оставалось одно — идти в обход, тайгой. Но и там можно было легко наткнуться на мелкие группы каракорумцев, которые бежали под ударами отряда Печерского.
— Моей деревне белый всех порол: старик порол, девка, баба, малайка порол, — говорил Удаган ломаным русским языком. — Меня хлестал — вот смотри! — Сняв шубу, он показал свежие кровоподтеки на спине. — Мой малайка порол… — Алтаец тяжело вздохнул. — Сначала малайка шибко ревел, потом не ревел, мертвый был.
— Насмерть запороли мальчишку?! — Седые брови Журавея сдвинулись.
Голова Удагана поникла.
— А не слышал, как там моя племянница, Устинья? — спросил старик. — Муж-то ее в партизанах.
— Как не слыхал! Вся деревня видел, — закивал головой Удаган. — Твой Устинья белый шибко хлестал. Потом руки вязал, ноги вязал, осина привязал, муравей тащил, под Устинья клал. Где нагайкой бил, муравей кучей сидел, в рот заползал, уши заползал, кусал, уй! — Рассказчик закрыл глаза. — Народ стал кричать: «Зачем Устинья мучишь?» Белый конем народ топтал, а сегодня деревню жег.
— Замучили… — голос старика дрогнул, — замучили Устиньюшку, изверги!
— Гады! — Янька вскочил на ноги.
— Пойдем, Удаган, с нами в Тюдралу! — обратился Кирик к алтайцу.
— Пойдем, пойдем, — закивал тот головой. — Моя все тропы Коргона знает. Дорога-то нельзя. Тайга пойдем. Партизан бумажка пишем, — сказал он решительно. — Ружье шибко надо, стрелять Колчак будем. Когда пойдем?
— Сейчас.
Мальчики повернулись к старику и остановились, изумленные. Журавея нельзя было узнать. Добродушное лицо его стало суровым. Он лихорадочно куда-то собирался. Надел сапога, старую солдатскую фуражку с выцветшим малиновым околышем и кокардой, похожей на потемневшую копейку. Из шкатулки, где хранились редкие камни, достал два георгиевских креста и медаль. Из-под нар вытащил черную кожаную сумку. Не забыл он и ружье.
Никто не стал спрашивать, куда собрался старик.
Шел Журавей твердым, размашистым шагом и всю дорогу молчал. Только на привале, когда все уселись на поваленное бурей дерево, он строго спросил Яньку:
