Илья Туричин - Кураж
– Алле… Ап!
Павел и Петр одновременно спрыгнули с лошадей, перевернувшись в воздухе. Колесом прошлись поперек манежа. Лошади за это время пробежали полукруг. Братья снова вскочили на них на ходу, встали на седла.
Иван Александрович щелкнул хлыстом. Братья подпрыгнули, перевернулись назад и оказались за хвостами бегущих лошадей.
Ребята смотрели на близнецов с восхищением.
– Стоп! - крикнул Иван Александрович.
Братья подхватили уздечки. Остановили лошадей.
– Павлик, ты что, аршин проглотил? Сожмись. Превратись в мяч. В большой красивый мяч. Давайте сначала.
Снова и снова бежали лошади по кругу. Снова и снова прыгали близнецы, переворачиваясь в воздухе.
Короткая передышка. И опять все сначала.
Футболки на спинах взмокли. На губах у лошадей закипала пена.
Потом лошадей водили по площадке возле вагончиков, чтоб остыли.
– Представление видели? - спросил Иван Александрович ребят.
– Видели.
– Понравилось?
– Очень.
– Ну вот… Теперь и репетицию посмотрели.
– И так каждый день? - спросила Злата.
– Каждый день.
– Да-а… Не соскучишься, - сказал Василь так, будто это он каждый день репетирует.
Лужины переоделись в своем вагончике. Братья вытащили тяжелый ящик-аккумулятор.
– Держи, Серега.
– Поздно уже.
– Домой тащи.
Серега и Василь подхватили аккумулятор. Толик помогал.
Киндер вертелся под ногами. Он проводил всех до выхода в ограде. Сторож сидел на своей табуретке, вытянув деревянную ногу и облокачиваясь на толстую клюку. Козырек выгоревшей красноармейской фуражки с темным пятиконечным следом от звездочки отбрасывал тень на морщинистое лицо. Он удивленно и подозрительно посмотрел на ребят. Вроде туда проходили только двое. Но ничего не сказал, поскольку с ними был артист Лужин.
– Мы после обеда опять придем, - сказал Иван Александрович. - Так что не прощаемся.
На представлении в пятницу вечером Лужины выступали втроем. У форганга толпились артисты. Флич гонял по ладони монетку. Дядя Миша - Мимоза стоял в проходе рядом с Гурием Александровичем, готовый, случись что, выбежать на манеж, вмешаться, дать артистам передышку.
Но ничего не случилось. Публика проводила Лужиных дружными аплодисментами.
– Молодцы, - сказал дядя Миша. - Есть кураж!
И все же Иван Александрович заставил ребят репетировать и в следующий выходной. В искусстве не бывает совершенства, есть только постоянное стремление к нему. И нельзя останавливаться в этом стремлении. Тогда ты - артист!
Так и не удалось братьям съездить в "вигвам". Слишком много забот свалилось на них. Гертруда Иоганновна поправлялась, но вставать ей все еще не разрешали. Приходилось ходить в магазины, покупать продукты, вместе с отцом наскоро что-нибудь готовить. Мама не любила столовской еды. Да и уроков к концу года задавали много.
Так прошел май. Наступил июнь. Дни стояли жаркие. Весь город раскрыл окна настежь.
Даже по вечерам в брезентовом цирке было душно. Гурий Александрович снял калоши. Слониху Монику поливали водой три раза на дню. Она нежилась под струей из шланга и переминалась с ноги на ногу, будто танцевала. За оградой собиралась толпа поглазеть.
После жаркого дня лошади работали неохотно. Приходилось их понукать. И только медведи, несмотря на густые мохнатые шкуры, были в форме. Алешенька выпрашивал сахар, похлопывая себя лапой по пузу, и, если кто-нибудь давал медведю сладкое, он уморительно кланялся.
Гертруде Иоганновне наконец разрешили встать. Опираясь на палку, она добрела до цирка. Навела порядок в вагончике, почистила костюмы.
Однажды братьев попросили выступить на школьном вечере. Они стали уговаривать Флича пойти с ними, и так настойчиво уговаривали, что Флич согласился.
Он был, как всегда, в черном фраке с белой манишкой и цилиндре. В школьном актовом зале было тесно и жарко. Флич вышел на сцену, подмигнул и стал играть цветными шариками, которые появлялись ниоткуда и исчезали так же таинственно. И каждое появление и исчезновение сопровождалось бурей восторга. А Флич любил удивлять и всегда все делал с удовольствием. Он стал добывать из воздуха монеты и со звоном бросать их в жестяную кружку. Потом позвал малыша, который стоял возле занавеса с открытым ртом.
– Мороженое любишь?
– Люблю-у, - протянул малыш.
– Тогда подставляй ладошки. Я тебе насыплю монеток.
Малыш сложил ладошки лодочкой. Флич перевернул кружку. Она была пуста. Зал веселился.
– А мороженое за мной, - прошептал Флич на ухо малышу и достал из кармана игральную карту. Она исчезла. Потом появилась целая колода, рассыпалась по полу, в руке появилась вторая колода, третья.
– В рукаве! В рукаве! - кричали из зала.
Флич засмеялся, снял фрак и манишку, бросил их на стул и остался в майке, поверх которой тянулись брючные помочи. И снова стали появляться и исчезать шарики, монеты, карты, носовые платки.
Зал то замирал, то ревел от удовольствия. Раскрасневшийся Флич сиял. И под конец из небольшого чемоданчика, который был ну совершенно пуст, достал… Киндера. Тот с лаем бросился к своим хозяевам.
Они аплодировали вместе со всеми. Такого Флича даже они еще ни разу не видели! Это был великий фокусник! Великий артист!
10
А на другой день, ранним утром, когда крепче спится, гостиницу встряхнул грохот. Задребезжали стекла. Звякнула и закачалась люстра под потолком. Грохот давил на уши.
Братья проснулись. Отец подбежал к окну и отпрянул. Это сон, сон, сон!…
Стена дома напротив медленно оседала, сползала вниз, рушилась. Обнажились клетушки-комнаты с разноцветными обоями, с мебелью - столами, стульями, кроватями, диванами, шкафами, с картинами и фотографиями.
Это выглядело жутко и неправдоподобно.
Кто-то закричал пронзительно. За окном расползалось облако розоватой пыли.
– Что это, Иван? - голос Гертруды дрожал и срывался.
Иван Александрович не ответил. Облако пыли повисло перед гостиницей, густое, пахнущее гарью. А ему снова и снова мерещилась сползающая стена, комнаты-клетушки с разноцветными обоями. Словно в мозгу отпечаталась моментальная фотография.
Потом ударило несколько раз где-то подальше.
И вдруг взвыла сирена, как во время учебных воздушных тревог. Звук был тоскливым и протяжным. Он то повышался до стона, то спадал. Он проникал куда-то внутрь, леденил сердце. От него некуда было деться.
И снова грохот, и запах гари, и крики…
Улицу возле гостиницы перекрыли. Красноармейцы, милиционеры и добровольцы из жителей разбирали рухнувшую стену. Битый кирпич наваливали в кузова грузовиков. Пыль осела, и улица стала розовой.
Сигналя, подходили машины "скорой помощи". Санитары осторожно переносили пострадавших от бомбежки через завал. Некоторые были укрыты простынями с головой. И простыни, и белые халаты тоже становились розовыми.
Лужины вышли из гостиницы через запасной выход, который вел на тесный асфальтированный двор. Там уже толпились растерянные артисты. Флич был бледен, испуганный взгляд его перебегал с одного лица на другое, словно Флич молча спрашивал: что ж это? Что ж это?… Но ответа не находил. Машинально достал он из кармана знакомый всем медный пятак, стал гонять его между пальцев, но руки мелко дрожали. Пятак упал, звякнув, покатился по асфальту.
Петр догнал его, наступил ногой, потом поднял, протянул Фличу.
– А!… - выдохнул Флич и махнул рукой.
– Где Григорий Евсеевич? - спросил кто-то.
– Кажется, умчался в цирк вместе с Гурием, - ответил дядя Миша. Сморщенные белые губы его дрожали. - Это нападение. Гитлер. Немцы.
Когда он произнес "немцы", некоторые посмотрели на Гертруду Иоганновну. Она опустила голову, хотя и сама, и другие понимали, что Гертруда ни при чем. И все же она была немкой. Она родилась там, в Германии.
– Пойдемте в цирк, - сказал Флич.
Все двинулись испуганной плотной стайкой и как-то жались друг к другу, искали друг у друга защиты. Так, наверно, птицы сбиваются в стаю перед бурей.
Город пропах гарью. На улицах было многолюдно. Мелькали испуганные, растерянные, непонимающие лица. Кто-то плакал.
Промчались пожарные машины.
Прогрохотал грузовик, рассыпая на мостовую обломки кирпичей.
Директор, Сергей Сергеевич, Гурий Александрович и несколько униформистов стояли возле большой ямы-воронки. Бомба разорвалась между воротами и шапито. Вагончик дирекции опрокинуло. Столб, к которому был подвешен толстый электрокабель, вырвало из земли. Брезентовая стенка изрешечена.
– Вот, товарищи, - сказал Григорий Евсеевич печально. - Надо что-то делать.
Но никто не знал, что надо делать, и Григорий Евсеевич не знал.
– Люди не пострадали? - спросил дядя Миша.
Сергей Сергеевич и несколько униформистов жили в вагончике.
