Николай Дубов - Жесткая проба
Потом Алексею довелось размечать цилиндр, золотники и несколько дышел для заводской «кукушки» — маленького, без тендера, паровозика. Это был 9П-782. Алексея и теперь потянуло проследить, куда ушли размеченные им части. После работы он бегал на сборку и смотрел. Паровозик отремонтировали. Деловито сопя и звонко покрикивая, он опять начал сновать по гигантскому заводскому двору, то толкая перед собой огромные, пышущие зноем ковши с расплавленным чугуном от домны к мартеновскому, то уволакивая в отвал ковши со шлаком. Кургузый паровозик этот казался Алексею необыкновенно красивым, а пронзительный свисток его самым звонким и приятным. Каждый раз, увидев свой 9П-782, Алексей провожал его взглядом и, даже не видя, узнавал по свистку. Это тоже был его «крестник».
У мостового крана, ходившего под главным пролетом механического, полетели зубья ведущей шестерни. Новую шестерню для крана размечал Алексей. И потом каждый раз, когда, рокоча и подвывая, кран двигался над головой, Алексею в этом рокоте слышался голос нового «крестника».
Таких «крестников» становилось всё больше и больше. Они не были живыми и вместе с тем как бы жили: двигали, двигались сами, работали… Проходя по двору, он слышал звонкий голос «своей» «кукушки», у самого входа в цех стоял коренастый, чем-то похожий на нового хозяина Федора Копейку долбежный, брызгал малиновыми искрами шлифовальный, рокотал мостовой кран, торопливо, будто запыхавшись, поперечно-строгальный выговаривал: вжик, вжик…
Алексей и теперь не чувствовал себя творцом: он сам, один, не сделал ничего, ни одной вещи, ни одного станка или машины. Его работа растворилась в работе других, её заканчивали люди, которых он даже не знал. Но сделанное им направляло, определяло всю дальнейшую работу, её конечный результат.
Плита стояла посреди цеха. Краны, вагонетки, а иногда и просто руки чернорабочих в заскорузлых, рваных рукавицах несли к ней всё, что поступало в цех, — шершавые иссера-черные чугунные и стальные отливки, тускло поблескивающие бронзовые, сизо-красные, в осыпающейся окалине поковки. Отсюда, исчерченные по меловой, сразу берущейся ржавчиной краске, они растекались по станкам. Их обтачивали, строгали, долбили, сверлили, фрезеровали, шлифовали. Они возвращались вновь на плиту, снова, исчерченные, простроченные кернерами, уходили к станкам, их снова шлифовали, фрезеровали, сверлили, долбили, строгали, растачивали.
Всё, что делал, подготавливал и выпускал цех, проходило через плиту. От всех станков, из всех пролетов, отделов к ней тянулись, на ней скрещивались, сталкивались, боролись, побеждали или отступали и уступали интересы и устремления сотен, тысяч людей. В цех со всех сторон наплывали требования, устремления других цехов, отделов, заводоуправления, конструкторского бюро, БРИЗа, главного механика, энергетика, главного инженера, технолога… Случалось, приходили заказы, требования от завода имени Ленина, из порта, паровозного депо, трамвайного или поступал, как сейчас, большой спецзаказ… И всё — то еле слышно, в шелесте бумаг, то в пронзительном трезвоне телефонов, то в вежливых и язвительных спорах планерок и заседаний, то в ругани во всё горло на месте, в цехе, — собиралось, сгущалось и разражалось над чугунной разметочной плитой, строго поблёскивающей недавно простроганным зеркалом…
Теперь Алексей не жалел, что не стал сталеваром. Профессия разметчика действительно была не громкая. Она была строгая. Здесь нельзя было ничего делать шаляй-валяй, надеяться, что кто-то «подрубает», «подчистит». Малейшая ошибка разметчика вела за собой вереницу чужих ошибок, делала бессмысленной, бесплодной работу множества других людей. У Алексея исподволь, незаметно выработалась жесткая требовательность к тому, что делал он сам, а потом и к тому, что делали другие. Ошибка и фальшь означали и могли означать только одно — брак. И так во всём… Незаметно для него жесткая требовательность распространилась на всё, что говорил и делал он сам, другие люди. Что, кроме вреда и ошибок, могла принести фальшь во всем остальном?.. И как нельзя было сделать правильно разметку, не прочитав весь чертеж, не поняв устройства и назначения узла, так нельзя было и определить своё отношение к людям, не разобравшись во всём до конца, не решив, кто они и что они.
…— Дядя Вася, а как, по-твоему, Гущин — передовик?
Василий Прохорович посмотрел на Алексея поверх очков.
— Дружок твой? Прыщ он… на ровном месте, твой Гущин!
Смена кончилась. Алексей поспешно убрал инструменты и зашел за Виктором. Виктор был занят. Растопырив треногу штатива посреди пролета, фотограф наводил аппарат на Виктора. Тот опирался рукой на горку готовых деталей и изо всех сил старался выглядеть солидным. Виктора ещё ни разу не фотографировали для Доски почета, и, как он ни тужился, как ни хмурился, толстые губы его расползались в улыбке. Мимо шли рабочие, оглядывались, ребята помоложе приостанавливались, посмеивались.
— Витька, подбери губу — в аппарат не влезет!
— Это тебя к ордену или сразу в лауреаты?
Виктор надулся, но тут же заулыбался снова.
— Прошу не мешать, — строго сказал фотограф. — Товарищ Гущин, не отвлекайтесь, смотрите сюда.
Фотограф поднял палец, Виктор послушно уставился на него.
— Ты скоро? — спросил Алексей.
Виктор сделал гримасу, показывая, что не знает.
— Товарищи, так же нельзя работать! — рассердился фотограф. — Ну вот — кадр пропал… Давайте ещё раз. Смотрите сюда… Теперь становитесь к станку.
Виктор перешел к станку, фотограф взял штатив и начал выбирать для него место. Алексей махнул Виктору рукой и ушел. Времени было в обрез, чтобы доехать, переодеться и успеть к Наташе.
5
Успеть не удалось. На скамейке возле входа в общежитие сидел дядя Троша. Увидев Алексея, он вскочил, искательно улыбаясь, заспешил ему навстречу.
— Вот и ты… Я уж тут сижу-сижу, думаю: придет ли, нет ли?
— Мне уходить надо.
— Да ведь я на минутку только… Не задержу, нет, нет… — Он суетливо семенил рядом, снизу вверх заглядывая Алексею в лицо.
— Ну, пошли.
— Погоди, давай вот сюда в сторонку отойдем… Понимаешь, беда у меня… — Алексей усмехнулся. — Нет, нет, так всё в порядке… С квартирой! Я снимал там у одной боковушку, вроде чуланчика… А к ней сын приехал, с семьей. Куча детей… Ну, она меня и… «Что ж, говорит, ты жить будешь, а детишек я на улице класть должна?»
— Так куда я тебя? В общежитие посторонним нельзя.
— Сам-то я ничего, перебьюсь. Приткнусь где-нибудь. А вот вещички не знаю куда девать… Люди кругом незнакомые. Оставишь, а потом… У меня и вещей-то всего ничего — чемоданишко с барахлом. А пропадет — жалко! Как-никак последнее. — Губы дяди Троши задрожали.
Алексей молча смотрел на него. Когда-то он мечтал вырасти, снова встретить дядю Трошу и отомстить ненавистной Жабе за всё: за поруганную память отца, за унижение, за побои, за жизнь, которая была бы непоправимо загублена, если бы не чужие люди…
Теперь не было ни ненависти, ни желания мстить. Мордатый, самодовольный и страшный дядя Троша превратился в плюгавого сморчка и не вызывал ничего, кроме брезгливой жалости.
— Приноси ко мне свой чемодан, места не пролежит.
— Вот… Вот уж спасибо! — просиял дядя Троша. — Выручил ты меня — прямо не знаю как… Можно сейчас? Я в один момент… А?
— Давай, только поскорее. Пока переоденусь.
— Сей минут, сей минут!
Дядя Троша засеменил по тротуару. Алексей умылся, переоделся. Дяди Троши не было. Алексей вышел на улицу, посмотрел в ту сторону, куда убежал старик. Его не было. Алексей вернулся в комнату, посмотрел на часы. Наташа уже одета, ждет. Алексей снова выбежал на улицу. Никого. И ребят из комнаты нет. Он побежал отыскивать тетю Дашу, чтобы предупредить о чемодане, — тётя Даша куда-то запропастилась. Алексей решил плюнуть на всё и уходить, но в дверях столкнулся с дядей Трошей. Пыхтя и задыхаясь, он тащил большой фанерный баул.
— Опоздаю я из-за тебя… — сердито сказал Алексей.
— Да ведь не молоденький! И так еле дух перевожу…
Алексей поднял потертый, исцарапанный баул.
— Получше не мог купить?
— А на какие шиши?.. По барину и говядина…
Алексей затолкал баул под свою койку.
— Ну всё, пошли.
— Как? Вот тут и оставишь?
— А где же ещё?
— Да ведь ты здесь не один…
— Ну так что? Никто не тронет.
— Мало ли… Береженого, говорят, и бог бережет…
— Чего ты боишься? У тебя там ценное что?
— Какие у меня ценности!.. Барахлишко всякое — старые кальсоны да рубашки, на них никто не позарится… А документы? Да! Вот документы у меня там… Все справки: где работал, что, как… Барахло и пропадет — не жалко, а документы — сам понимаешь…
— Что же мне его, с собой таскать? У нас вон всё лежит, ничего не пропадает.
