Владимир Казаков - Голубые капитаны
Норвежец повредил винты о подводный лед, и беспомощная железная коробка водоизмещением в несколько тысяч тонн болталась, как скорлупка, в черной бурлящей многомильной промоине между холодным берегом полуострова и жестким спаем ледяного поля.
С трудом найдя тусклые мечущиеся огоньки танкера, зависнув над судном, услышали летчики сквозь шум моторов утробный грохот волн.
Вертолет Горюнова, врубив бортовые прожекторы, освещал качающуюся посудину сбоку, а Николай Батурин над палубой пытался войти в ритм качки. Если бы кто-нибудь смотрел со стороны на пляску, ему показалось бы, что в ночи мечутся белые, красные, зеленые огни, качаются желтые полосы, освещая то серую кипень воды, то кусок мокрого железа, то блестящие выпуклые обводы вертолета, размазанные на блики воздушным винтом. А внутри светового клубка, на судне и воздушных машинах, на ветру палубы и в холодных кабинах, потные, злые в работе, что-то кричащие друг другу люди.
Добро еще, что на танкере не было высоких надстроек. Батурин взглядом вцепился в кусок палубы, где поблескивал отдраенный канатом металлический кнехт, и вертолет затанцевал в паре с танкером. Судно скатывалось с волн, и вертолет повторял его движение; судно на миг замирало на гребне, и Батурин мгновенно останавливал над ним вертолет, парируя удары ветра. Так они болтались полтора часа, и, когда у Батурина от онемения становились неживыми руки, за управление хватался Руссов, нещадно ругая кого-то и плюясь на закрытый блистер кабины. Почему злился парень, рассказать потом не мог.
За девяносто минут, показавшихся им вечностью, они подняли на борт четырнадцать человек (в нормальной обстановке на это требуется менее получаса) — весь экипаж танкера, кроме капитана, медлительного увальня.
Капитан поймал конец с обледенелой люлькой-плетенкой, с трудом отодрал от палубы что-то тяжелое и уронил в люльку. Под светом прожектора предмет тускло мигнул желтым.
— Денежный ящик! — прошипел Батурин и чуть не проглотил от возмущения фильтр давно потухшей сигареты. — Тяни чертову суму!
Взвизгнула бортовая лебедка и втащила в дверь вертолета… медный колокол. И тут Батурин потерял палубу, она уплыла в темь, а вертолет метнуло под машину Горюнова. Ритм парного танца нарушился. Пришлось снова подлаживаться под взмах волновых качелей, и все из-за чудачества капитана, решившего спасти медяшку…
Вытащили старика! До базы долететь не было сил, сели на берегу. Развели костер, полегли вокруг него на снег пластом. Вяло и не совсем приличными словами ругали капитана, предполагая, что он не понимает по-русски. А он не вылезал из грузовой кабины и молчал. И уже на аэродроме ОСА, когда выбросили на снег злополучную рынду и он узнал, что танкер переломило на волне, погладил морской волк желтый холодный бок колокола, туго сжал дряблые сизы веки, потер их шершавой соленой ладонью.
— Третий раз я его вытаскиваль, — сказал и снова погладил колокол. — Три раз! — невпопад поправился он.
— Трижды тонули, кэп? — спросил подошедший к спасенному Богунец.
Капитан показал два пальца.
— Раз спасал, — сказал он и повернулся к Горюнову: — Теперь я все, поплавался! Бери его… товарищ… ин презент.
— Дорогой подарок, капитан, — ваша память о море. Да и зачем нам заморские сувениры? — отказался Горюнов.
— Его звать Маруся. Понимай? Пятьдесят лет прошло, я тащил русский яхта. Украл яхта море. Я взял люди. Русский лоцман презентовал мне рында. Бим-бом далеко слушают, тут ноет, — и норвежец хлопнул себя по груди.
Горюнов включил карманный фонарик, и пучок света метнулся от его ног по снегу к колоколу, и вдруг глухо стукну ло сердце: на тонко заледеневшем боку бугрилась старорусская вязь: «Мария. Санктъ-Петербург, 1883 г.». Этот колокол был отлит до того, как на берегу незамерзающего Кольского залива в 1916 году возник бревенчатый поселок и был назван в честь царской фамилии Романов-на-Мурмане. Когда же начали бороздить русские корабли это суровое море? Точно ли знают люди, кто первым прошел в серых водах Баренца? Не таит ли в себе эта рында голоса первых мореходцев? Поэтому лживы слова одного из царских губернаторов Севера маркиза де Траверсе: «Мурман — земля необетованная, там могут жить два петуха да три курицы!» Здесь еще до посланцев царя были и жили русские люди.
— Подумай, отец, ведь это ваша молодость. Колокол по праву принадлежит вам. Музейная редкость, да еще с легендой, — большие деньги в Норвегии. Колокол — единственное, что осталось от вашей посудины, — говорил Горюнов и, нервно теребя чуть отросшую бородку, думал: «Неужели не отдаст, отступит? Ведь сам предложил!»
Тут к уху старого капитана наклонился Антон Богунец.
— Не уговаривай! — остановил его Горюнов.
— Да нет, — понял капитан. — Он мелкая сувенир просит… нет, часы, трубка — не могу, а рында бери, товарищ. Судна нет — большая страховка остался. В трюмах вода — балласт был. Бери, не обиясай старого моряка…
Подошел трактор с санным домиком на прицепе. Горюнов поспешно шагнул к рынде, оторвал ее, пристывшую к снегу… Теперь она на колокольне. У нее ясный тревожный звон. Спокойно на море, и летчики уходят в тайгу, на озера, «разряжаются» от «готовности номер один» с ружьем или удочкой. Горюнов отпускает их, зная, что звон судового колокола слышно в тундре полярной ночью на пятьдесят километров, днем — на тридцать с гаком. Каждый экипаж помнит, сколько ударов колокола зовут на базу именно его, а беспрерывный бой — общая тревога. И говорят друг другу летчики: «Маруся зовет, поспешай!», «Поспешай, где-то море пасть разинуло!»
— Владимир Максимович, ты что, оглох?.. Я спрашиваю, не пригласить ли к нам Богунца?
Не сразу воспринял Донсков голос Батурина. Взял с блюдечка конфету, развернул, откусил.
— Нет Богунца.
— Он уже три дня на базе, — подсказала Наташа.
— Нет в наличии Богунца. — Донсков отправил в рот вторую половину конфеты. — Вернее, он в городке, но достать его трудно. Сидит за решеткой в темнице сырой.
— Как? — одновременно воскликнули Наташа с Лехновой.
— Объясняю… В штаб позвонили из пикета: «Ваш служащий Богунец Антон разбил витрину в промтоварном магазине». Я связался с дежурным милиционером и узнал, что Богунец выбросил продавца через застекленную витрину на улицу. За что?
— Пока не ведаю. Трое суток законного отпуска после Черной Брамы власти удлинили ему еще на пятнадцать. Теперь он трамбует щебень на дороге к строящемуся Дому культуры в компании красноносых.
— Пьян был?
— Представьте, Галина Терентьевна, трезвый.
— О, может быть, его совесть мучает? Надо навестить, Владимир Максимович, пойдемте. Оставим эту пару тет-а-тет.
— Пойдемте, Галина Терентьевна, — согласился Донсков.
По дороге он сказал:
— Не знаю, одобрите ли вы мои действия, но я, позвонив в город, узнал, что для заграничной командировки требуется пилот-инструктор и наш самолет-метеоразведчик. Хочу предложить командиру послать туда…
— Куда?
— В Монголию.
— Конечно, Руссова. Он командир корабля.
— Нет! — Донсков пристально посмотрел на Лехнову. — Воеводина! Воеводин сам просил поддержать его кандидатуру.
Лехнова побледнела и остановилась:
— Сам? Но… Михаил не согласится отдать самолет-метеоразведчик.
— Сейчас лето — обойдемся.
— Хорошо… не беспокойтесь, мой ангел-хранитель, я поддержу Воеводина!
— Хочется верить, — буркнул Донсков.
Глава третья
Донсков листал подшивку политдокументов и донесений о работе за прошлый год. Очень аккуратен был его предшественник. Все дотошно фиксировал, сохранял, снабжал комментариями. Пожелтевшие за довольно короткое время листы имели свой голос. А если вдуматься и представить, чуть-чуть пофантазировать, можно увидеть за бумагами и людей. Услышать их речь, деловую, гневную, подобострастную или смешливую.
Сверху в папке лежал объемистый годовой план, до предела насыщенный политзанятиями, лекциями, агитмероприятиями. В каждой графе галочка: «выполнено». Отмечено, где что проводилось: «Подразделение. Клуб. Аэродром». Донсков посмотрел август. Кого же учил, с кем беседовал замполит, если в этот горячий месяц на базе не бывает почти ни одного пилота?
Комментарий к беседе «по душам».
«…Получив письмо матери, я немедленно вызвал Галыгу и пытался внушить ему, что престарелые родители достойны большего внимания. Галыга вел себя пассивно, логическим доводам не внимал…»
Галыга нагловато предложил политработнику впредь его не вызывать. А если тому хочется поговорить, пусть приезжает к нему на точку.
Донсков сличил производственный план с планом политработы. Они нигде не перекрещивались. «Лебедь, рак и щука!» — подумал Донсков.
