Владимир Казаков - Голубые капитаны
— Ну, хорошо… Накапай мне в ложку чего там положено.
Горюнов в ожидании прикрыл желтые веки. Когда она тронула его за руку, приподнялся и, морщась, хлебнул из чайной ложечки кисло-горькую смесь. Несколько капель упали, скатились по бороде. Галина Терентьевна знала, почему он всегда скрупулезно выполнял предписание врачей, в определенное время, до минуты точно, принимал лекарства, даже если у него был легкий насморк.
Выпив микстуру, Горюнов сказал просительно:
— Оставь меня… ладно? И пригласи Богунца.
— Он еще не вернулся с Черной Брамы.
— Вечерком будет?
— Обязательно. — Лехнова тихо пошла к двери.
Горюнов погрузился в тяжелое раздумье. Его друзья считали молву о Воеводине с Лехновой сплетней. Так хотелось думать и ему. Ведь как часто подлая рука мечет в женщину камень. Особенно в одинокую. Ласковый взгляд, брошенный на проходящего и замеченный ханжой; несколько игриво-откровенных слов в веселом настроении, подслушанных кем-то.
«Сплетня!» — хотелось думать Горюнову о Лехновой, хотелось, чтобы она, глядя в его глаза, отринула нелепый слух, но она сказала: «Так уж получилось!»
* * *Наташа Луговая застала Лехнову в номере. Хозяйка не удивилась гостье, только в ее светло-янтарных глазах плеснулась растерянность. Она быстро накрыла стол скатертью, на середину поставила электрочайник, воткнув шнур в штепсель, рядом — две чашки с блюдцами и сахарницу. Смущенно развела руками: больше угостить нечем. Все это при взаимном молчании. Даже «здравствуйте» не было произнесено.
Наблюдая за ее ладными, хотя несколько нервозными действиями, Наташа собиралась с мыслями, не зная, как объяснить цель своего прихода.
Наташа прихлебывала с блюдечка горячий, густо заваренный чай с сушеной брусникой. На ободке блюдца ядовито-желтые цветочки, похожие на лютики, и нарисованы аляповато. Цвет почему-то беспокоил ее, раздражал. Она не ощущала вкуса чая. Перестала пить и, опуская блюдце, разлила — по скатерти расплылось бурое пятно.
— Что тебя тревожит, девочка?
Наташа густо покраснела, сломала в пальцах печенье.
— Вы не могли и не можете быть одинокой, Галина Терентьевна! Вы же красавица! Вот у Батурина на картинках все женские портреты чем-то на вас похожи, только с косами он изображать вас любит. А один сказал: «Столько получает, что за ней можно и не работать!»
— Похоже на Антона Богунца.
— Он. Ну и что?
— Лирика, Наташа. Любовь не видит никого и ничего вокруг. Послушать тебя, так это сплошное счастье. Бывает. Но иногда — сплошная боль. До бреда. До омута… Хоть бы лучик света, звездочку!..
— Вы всегда были и останетесь замечательной женщиной!
— Я была женщиной? — горько воскликнула Лехнова и резко поднялась. Отошла на шаг, примерилась взглядом к дубовому стулу и, схватив его вытянутой рукой за нижнюю часть ножки, попыталась поднять его до уровня груди. — Я была женщиной?! — повторила она, и стул выпал из руки, ударившись об пол, повалился на сломанную спинку. — А ты слышала, как я ругаюсь? А ты слышала, что я Ожникову ответила, когда он мне попытался сделать предложение?
— Пусть не лезет!
— Наташка! Милая! Да я ж его матом, а не просто. Не видишь в этом разницы?
Тишина в комнате стояла минуту. Все это время Наташа сидела не двигаясь. Не находила слов.
— На месте Михаила Михайловича я бы на вас женилась, глядя на Лехнову мокрыми глазами, сказала она.
— Так и будет, только попозже.
— А Иван Иванович?
Лехнова не ответила.
Наташа подняла сломанный стул, притулила его к стене. Дверь закрыла тихо. Лехнова услышала, как холл взорвался ее голосом, резким, неприязненным, — Наташа отпускала что-то нелестное в адрес дежурных старушек.
* * *Динь-бом! Динь-бом! — забился в тревоге колокол, и звук его, как упругая волна, будто толкнул занавеску…
Колокол пробил трижды по восемь раз… «Рында вызывает экипаж Руссова», — поняла Лехнова, торопясь к Батурину, как и рассчитывала, она застала там кроме хозяина Донскова и Луговую.
— Коньяк пьете?
— Здороваться надо, — улыбаясь, сказал Батурин. — Чаю хочешь?
— Ты уже здесь! — кивнула Лехнова Наташе. — Ох, окрутит она тебя, Николай Петрович! Опять, поди, рисовать чего-нибудь принесла?
Наташа бровью не повела. Действительно, в первый раз она навестила Батурина со стенгазетой и попросила нарисовать карикатуру на него самого, позволившего сказать по радио несколько бранных слов в адрес прожекториста, ослепившего пилотов при посадке. Он ее не прогнал, как предсказывал Богунец, в последнее время оказывающий девушке большое внимание. Нарисовал себя так, что оба долго с удовольствием смеялись, а потом послушали музыку с одной из старых довоенных пластинок. Сегодня, в воскресенье, ей понадобился перевод с немецкого языка небольшой статьи из журнала — Батурин хорошо знал язык. Она так и ответила Лехновой, освобождая для нее кресло:
— Я по-немецки пришла поговорить. Садитесь, Галина Терентьевна!
— Можно с вами повечерять?
Бим-бом, бим-бом! — звенел колокол.
— Что там случилось? — спросила Лехнова, повернув, голову к окну.
— Сейнер потерял из дырявого бака пресную воду.
Звон колокола невольно заставил Донскова вспомнить рассказы командира эскадрильи и пилотов о первой спасательной операции. Уже тогда…
Замполит умел думать в самой шумной компании, уходить в себя, даже если над ухом бьет барабан. Донсков представлял первую операцию так, как будто сам участвовал в ней. И немудрено: расспросив участников, он записал их рассказы в «Историю ОСА».
…Это произошло в год организации Спасательной эскадрильи. ОСА имела тогда пять опытных экипажей, и ни один из них не летал над морем ночью. Проводились первые тренировки, да и то над замерзшими озерами, оголенным лесом.
Корабль, попросивший срочной помощи, оказался норвежским танкером. Горюнову сообщили «координаты беды» (впоследствии это выражение, прочно вошло в лексикон спасателей) из города и уточнили, что водой могут подойти к норвежцу только через три-четыре часа, а может быть, и через пять. Комэск ответил, что к такой спасательной операции его люди еще не готовы. И тогда пришла первая радиограмма, которых потом были сотни и которые всегда вызывали острое раздражение: «Живучесть судна на пределе. Вылет по вашему усмотрению». Вроде бы хочешь — лети, хочешь — нет, но в подтексте явное: ответственность перекладываем на ваши, души.
И тогда Горюнов почувствовал страх, особый страх руководителя за принимаемое решение. Мысль, что будет с ним лично, а она зажала сердце первой, он, помучившись, отбросил. Начал думать о товарищах. Они все были разные, очень разные, и неудача морально могла придавить одних, другим испортить всю дальнейшую судьбу, третьи могли и не вернуться из полета. Об этом он всегда знал, но как-то в общем, неконкретно, а сейчас возможную катастрофу горячий мозг рисовал в его сознании детально, страшно. Горюнов вспомнил фронтовое: «Добровольцы! Шаг вперед!» Но в данный момент обстановка была иная: летчики были плохо подготовлены профессионально, мягко говоря, посылать их даже призывом жестоко.
Направляясь к людям, Горюнов, не замечая, грыз мундштук пустой трубки и беспокойно теребил отрастающую бороду. Тихо, вяло объяснив пилотам задание, сказал:
— Никого не принуждаю. Только добровольно. Гарантии успеха почти нет.
Первым встал Николай Батурин, за ним Руссов и четыре молодых бортмеханика. Поднялась и сидящая с ним за столом Лехнова. Три командира экипажа, если считать и его, Горюнова, штурман и ни одного второго пилота! Впрочем, вон поднимается один…
— Оплата?
— Назовите свою фамилию.
— Пилот Богунец. Я спрашиваю, сколько заплатите нам за этот цирк?
К ответу на вопрос Горюнов не был готов — знал условия вознаграждения приблизительно.
— По международным законам за спасение экипажа полагается приз. Суммы его и той части, которая причитается нам, не знаю.
— Норвежец. Значит, валютой?
— Вас это очень интересует?
— Я сюда прибыл не «за туманом и за запахом тайги».
— Вы не полетите… до выяснения вашего вопроса. — Этими словами Горюнов смягчил отказ. Оглядев стоящих летчиков, подумал: «Не густо». — Николай Петрович пойдет с Руссовым, Руссов — за второго. Я на правое сиденье беру Галину Терентьевну. На сборы — час. Электрикам закрепить три малых прожектора на каждом борту вертоплана. Механикам установить дополнительные баки с горючим. За дело!
Вот и вся подготовка, кроме навигационной, проведенная в ночь, когда норвежский танкер ломала тяжелая баренцева волна, поднимая на гигантских загривках не пену, а глыбы поломанных льдин, обсосанных теплым течением Гольфстрима.
Норвежец повредил винты о подводный лед, и беспомощная железная коробка водоизмещением в несколько тысяч тонн болталась, как скорлупка, в черной бурлящей многомильной промоине между холодным берегом полуострова и жестким спаем ледяного поля.
