Владимир Казаков - Голубые капитаны
Вот уже год утром и вечером Донсков занимался хатха-йогой. Не нарушил он свой распорядок и сегодня. Распаковал чемоданы, переоделся в спортивный костюм. Повосседал на оленьей шкуре в позе «лотоса», руками плотно обхватив лодыжки, резко опрокинулся на спину.
В дверь постучали. Донсков машинально крикнул:
— Войдите!
С мужчиной Донсков мог начать разговор и в позе «ролика», но, взглянув из-под локтя, он увидел Луговую. Мгновенно вспомнил, что брюки и носки у него не совсем в порядке: спортивные брюки еще в Городе порвал о гвозди в стуле, на пятке правого носка — дырка. Пусть простят его йоги, запрещающие прерывать упражнения, но они ведь тоже уважают женщин! И Донсков упруго, даже молодцевато, вскочил.
Луговая стояла к нему спиной. Под серым шелком халата вздрагивали плечи.
«В халатике! Экая непосредственность!» — подумал он и бодро выкрикнул:
— Добрый вечер!
Она смеялась. В разрезе синеватых глаз мерцали крошечные слезинки. Поднос со стаканом чая и бутербродами мелко трясся в ее руках.
«Первая трещина в твоем авторитете, замполит!» — усмехнулся про себя Донсков.
— Заказывали чай? Пожалуйста… Звонил командир эскадрильи, просил передать, если вы себя хорошо чувствуете, утром можете потренироваться с ним на вертолете. Машина поставлена в наряд на десять ноль-ноль.
— Благодарю… — Донсков поспешно копался в чемодане, разыскивая тапочки. — М-м-м, вы уже официанткой устроились?
— Галина Терентьевна велела послужить знатному постояльцу, я, как ваша соседка по этажу, делаю это с удовольствием. Вы почему не предлагаете мне сесть?.. Я включу настольную лампу для уюта. Можно?
— Пока умоюсь и приведу себя в надлежащий вид, позаботьтесь еще об одном стакане чая.
— Мигом, Владимир Максимович! Газеты сегодняшние принести?
— Неплохо бы, Наташа.
Через несколько минут они пили крепко заваренный чай с карамельками и жевали бутерброды. Наташа была переполнена впечатлениями и тарабанила без умолку:
— Клуб здесь приличный. На уровне районного. Танцуют часто. Люблю! Если музыка хороша. Я забрела туда случайно. Парикмахерскую искала. Открыла дверь в одну из комнат — вижу, человек малюет что-то. Я любопытная. Делаю: к-ха, к-ха, он — ноль внимания. Подошла к нему. На мольберте почти готовая картина. Красотища! Олень в прыжке, на рогах рваный кусок синего облака, под брюхом охряная половинка солнца. От него шерсть у оленя золотистая. Я опять: к-ха, к-ха. Захотелось познакомиться с волшебником. Он, как чугунная глыба, врос в пол и даже голову не поворачивает, пишет. Тогда я его по плечу ладонью трахнула. Он и говорит: «Девушка, убирайтесь отсюда вон!» Ведь не смотрел, а определил, кто сбоку стоит. Боковое зрение, значит, развито. Я заметила, что такое зрение сильно развито у художников и летчиков. У этого нахала — тоже. «Не выйду» — говорю, — мне очень нравится!» Медленно так, медленно поворачивается. Уставился невежа, в глаза смотрит пристально, аж мурашки пошли. Повертел кисть с зеленой краской и мазнул мне по носу. Я за зеркальце. Нос зеленый. Краска масляная, платочку не поддается. Тут я ему выдала! Не выражаясь, конечно. Тогда он сует мне пузырек со скипидаром. «Извольте, — говорю, — сами почистить мой нос!» Тут он в первый раз улыбнулся. Я считаю, Владимир Максимович, чем реже человек улыбается, тем он приятнее, так?
— Ну, это уж чисто субъективное восприятие.
— Пусть. Чистить кляксу он не стал. Знаете, этот скипидар неприятный — чих вызывает. Я застеснялась даже. Он говорит: «Если вам нравится моя мазня, постойте тихо и не более пяти минут. Не люблю, — говорит, — когда у меня за спиной пыхтят!» Но я тихо не могу, Владимир Максимович. Узнала, что он клубный художник, заставила его назваться. А через пять минут он меня выгнал, даже не спросив имени. Ужасный невежа!
— Сколько вам лет, извините, Наташа?
— Двадцать один. Скоро будет, — с удовольствием ответила девушка.
— Как звать невежду?
— Николай, и, кажется, Петрович.
— Фамилия? — перестав жевать, быстро спросил Донсков.
— Батурин. Представительный. Лицо как у бога войны!
— Клубный художник, говорите?.. Ну, ну… Понравился, значит? А возраст?
— Средний. Ходит, как топтыгин, вперевалочку. Через час я опять в клуб заглянула — его уж там не было. Потом ходила в лес. Б-рр, там больно уж темно, сыро и холодно. Но воздух! Густой! Жевать можно!
Расправились с бутербродами, допили чай. Наташа встала, одернула шелковый халатик.
— Делаю вам ручкой, Владимир Максимович. Зевнуть хочется. До завтра. Раскладушка и постельные принадлежности внизу у вахтерши. Сами принесете или попросить ее?
— Не беспокойтесь, приятных сновидений!
На первом этаже в поставленных друг против друга мягких креслах восседали обе старушки. Неторопливо работая вязальными спицами, вполголоса разговаривали. При появлении Донскова одна, покряхтывая, встала, проводила его в каморку, откуда он вышел, нагруженный тюком и раскладной кроватью. Поднимаясь по лестнице, услышал:
— На шее стоял мушшина-то! Женить надо…
«Успела поделиться, когда ходила за вторым стаканом чая, — сообразил Донсков. — Болтуха! Художника во сне сегодня увидит!»
— Спокойного дежурства, бабушки!
— Шпи, шпи, благодати тебе, шинок! — ласково прошелестело в ответ.
Над самой крышей прогремел вертолет — чей-то экипаж возвращался с задания.
* * *Прилетел на базу Руссов с авиатехником Галыгой.
Федора Ивановича Руссова по имени-отчеству в эскадрилье называли редко. Чаще — Федей, еще чаще — Крохой — за рост под два метра и медвежью силу. Один из немногих, он был летчиком-универсалом: имел допуск к полетам на всех типах вертолетов, легких самолетах и командовал экипажем единственного в подразделении большого корабля-метеоразведчика. Кроме него скоростной корабль пилотировал только Горюнов да иногда старший инспектор управления Воеводин.
Руссов отличался цепкой памятью и любовью к теории полетов, превосходной техникой пилотирования, в двадцать семь лет получил звание летчика первого класса, чего в Аэрофлоте добиться непросто и к сорока годам. И все же, когда в верхах речь заходила о поощрении «личного состава», Руссова забывали. Редко вспоминал даже Горюнов, считавший молодого пилота необычайно талантливым. Почему так? — никого не интересовало. Виноват, наверное, был характер Руссова. Затворник. Молчун. «Рабочая лошадка». Он никогда не отказывался от самых простых полетов, которые мог выполнить «зеленый» летчик, не кичился работой в трудных спасательных операциях. Всегда старался сесть в последний ряд и был нем на собраниях, даже производственных, где обычно чрезмерно разгорались страсти. Рядом с ним всегда мостился Богунец.
Вот и этот рядовой полет на рудник с бочками спирта на борту Руссов выполнял, уже налетавшись «по горло».
Спустившись по скобам из пилотской кабины, Руссов подождал, когда из фюзеляжной двери выпрыгнет авиатехник Галыга, и сказал ему:
— Я тобой недоволен. Подумай, Степан! — Отвернувшись от остолбеневшего техника, ушел.
Степан Галыга стоял в растерянности несколько минут, проклиная себя за то, что не спросил, чем же недоволен командир вертолета. Тем, что попахивало от него, Галыги, спиртом? Или тем, что на взлете с рудника «взбрехнул двигатель»? Или он догадался?.. Если последнее…
И перед Галыгой отрывочно встала картина происшедшего на руднике.
Круг над рудником.
Сели на пригорке, где посуше, куда указал он, техник.
Пилоты ушли в столовую закусить.
Подошел трактор с прицепом. Двое рабочих и кладовщик.
Кладовщик залез в вертолет считать бочки со спиртом.
За ним, соорудив из досок накат, залезли рабочие.
Вот скатывается первая бочка.
Вторая…
Третья… Всего их двадцать.
Пятнадцатая… Галыга видит, как кладовщик ставит галочку в потрепанную записную книжку.
Пятнадцатая… Она идет по настилу косо, скособочась, падает и откатывается в сторону.
Грузчики берутся за следующую.
А пятнадцатая… Она так близко откатилась к склону. Только подтолкнуть ногой…
Галыга, выбрав момент, упирает в выпуклый бок бочки каблук и сильно распрямляет ногу.
Пятнадцатая катится… быстрее, быстрее, в овраг!
Из вертолета выгружена последняя, двадцатая. Ее ставят на попа.
Бочки закатываются на тракторный прицеп.
Их уже не считают. Но их могут пересчитать на складе!
Галыга ждет, пока вдалеке не показываются летчики.
Он спускается под бугорок и, страшно напрягаясь, катит вверх, по отлогому склону, тяжелую бочку.
До подхода летчиков успевает затащить ее в вертолет и накрыть моторными чехлами.
Все точно так, как думалось в Нме…
И вот теперь эта странная фраза молчуна Руссова: «Подумай, Степан!»
