Владимир Казаков - Голубые капитаны
— Заткнись! — равнодушно выговорил Корот.
— Браво! Браво! — возликовал по-русски старик. — Ефрейтор Криц, вы есть невежда! Потрудитесь уйти.
— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер!
Переводчик исчез.
— Мне нравится ваша бодрость и чувство собственного достоинства. Только сильные характеры могут себе позволить такое дерзкое поведение в довольно щекотливом положении. Немцы ценят смелых людей… Мы предлагаем вам свободу, лейтенант!
— Такого звания не имел.
— В шахматы играете? Какая фигура вам больше всего импонирует? Ну конечно, не пешка!.. Я знаю, вы не захотите стрелять в русских, хотя они и не заслужили от вас, украинцев, такой благодарности. Воевать будете на западе. Поначалу лейтенантом. Вы отлично понимаете, что ваши сегодняшние союзники были, есть и будут всегда вашими идейны ми врагами. А столкновение идей — война! Вот в этом аспекте и проанализируйте свое положение. Или да, или… сам должны понять… Сейчас война, а вы есть планерист-диверсант. Но вы еще и украинец. Много ваших соотечественников, даже в высоких чинах, сотрудничают с нами.
— Например, поганец Бандера.
— О, вы хорошо осведомлены. Но это далеко, а есть и рядом. Здесь. Вот Криц, например… И другие… Правда, ваших земляков сейчас трудно застать в квартирах. Они, право, легко покоряют женщин, а у нас их предостаточно на любой вкус!
— Бабами не интересуюсь.
— А девонька? — Старик вынул из стола комсомольский билет Корота, а из него фотографию Марфиньки.
— Не трожь сальными лапами!
— Вы мне нравитесь, юноша! Сколько вам лет? А, знаю, знаю — двадцать один.
— Брось сюсюкать. Не ведаю твоего прозвища…
— Штрум. Просто Штрум.
— Я, господин Штруп, на твой валок не накручусь.
— Вы исказили фамилию, она стала неблагозвучной, — улыбнулся Штрум. — Но это говорит о вашем природном уме, а точнее, опять о силе характера. Я оценил и постараюсь не обижаться. Что есть валок?.. Понимаю, это что-то круглое? Скажи, что есть валок?
— Так гутарят у нас в колхозе, когда кому-нибудь закручивают мозги.
— Колхоз — это где заставляют работать, где вы растите хлеб, свинью, яйки. Я правильно понимаю?
— Радянський колгосп — велыке братство людське.
— Не понял.
— Погано ты, пакостный гном, понимаешь наши слова.
— Вы грубиян, юноша? Сколько же вас, таких мальчиков-планеристов, село к лесным бандитам?
— Не выйдет, господин Штрум!
— Нервы, нервы, Корот! — оторвался от крынки с пивом Штрум. — Может быть, попробуем жить в свободной самостийной Украине? Ведь Москве не сегодня-завтра капут!
— Ха, — осклабился Корот, но глаза, тяжелые, напряженные, с кровавой сеткой на белках, не смеялись. Блестящие холодные зрачки будто выцеливали переносицу Штрума. — Москву тебе не видать, как собственных ушей, осел! И не дергайся, я не буду марать об тебя руки.
— Ого! — сел вскочивший было Штрум. — Очень мило с твоей стороны, рыжий зольдат! Ты великолепен.
— Давай лучше в шахматы поиграем. На интерес, а? Кто проиграет — сам повесится.
С минуту Штрум не двигался, опустив голову на грудь, потом потянулся, зевнул и сказал:
— Ты оскорблял меня, рассчитывая на скорую и безболезненную смерть, юноша. Мы тоже бить тебя не будем. Ефрейтор!
— Слушаю, господин оберштурмфюрер! — гаркнул появившийся из-за двери переводчик.
— Отведите этого глупого тельенка на полигон.
Софиевские дачи
Третий день падает снег на Софиевские дачи, белыми пластами ложится на ветки, гнет их. В избушке лесника слышен редкий треск ломающихся от тяжести сучьев. Вот особенно громкий, как выстрел. Петя посмотрел в оконце на просеку. Лыжный след дедушки давно завалило. Темнеет, Хрипло стучат ходики на стене избушки. Зябко передернув плечами, мальчик отложил книжку и подошел к печи. Быстро занялся огнем сушняк под березовыми плашками. Петя вынес из чулана пузатый медный самовар и начал возиться о ним, пристраивая к трубе старый сапог. Избушку наполнил угарный запах углей.
Сидя на корточках, Петя грел ладони на потеплевшем боку самовара. Дедушка рассказывал, что купил его за три гривны еще в германскую войну. Когда это было? Вот под пальцами круглые выбоинки — медали с ликами царей. Тут есть царь, который виновен в смерти великого поэта Пушкина. «Я помню чудное мгновенье…» Две книжки, Пушкина и Некрасова, остались в избушке, да и то старинные, все другие, советские, дедушка спрятал в подполье, чтоб не увидели немцы.
В спину мальчика плеснуло холодом. Он обернулся. В дверях обметал веником сапоги высокий мужчина. Бледный свет из оконца высветил пуговицы черной шинели, сизую линию автомата на груди и ствол ружья за спиной.
— Один, Петушок?
— Здравствуй, дядя Аким! Дедушка скоро будет.
— Значит, нет деда? Ждать недосуг. Слушай внимательно и передай слово в слово Евсеичу. В Федосеевке, от вашего края третья хата, ховается человек. По слухам, летчик. Из тех, кого встречали неделю назад соседи. Понял? Староста пронюхал и сказал мне. Я доложу о нем утром. Ночью его надо увезти, иначе пропадет парень. И еще. Своего пациента, так и скажи — пациента, Штрум отправляет на полигон. Понял? Повтори!
Мальчик повторил.
— Чаю, дядя Аким?
— Спешу, Петушок. У деда есть дичь в подклети?
— Пара беляков.
— Я возьму их на закуску Штруму. Любит шеф зайчатину! Во дворе пальну пару раз, не пугайся.
— Ну уж! — обиделся Петя.
— Расти, герой! — И человек в форме полицая исчез за дверью.
Петя стоял не шевелясь, пока в лесу не раскатились выстрелы дробовика.
Скоро возвратился дедушка. За ним в избушку проскользнула крупная, с черно-бурой спиной овчарка и легла у входа. В сторожке было темно. Под светом семилинейной лампы блестел начищенный бок самовара. Хлеб, сахарин в деревянной солонке и расписная чашка с блюдечком ждали хозяина на тесовом столе.
— Дедуль, приходил дядя Аким.
— Встретил на тропе, — ответил Евсеич и, повесив на гвоздь лисий треух, присел к столу. — Снедал?
— Поел немножко.
— Тогда кинь пожрать Цезарю.
Евсеич пил чай обжигаясь, не стряхивая, как обычно, крошек хлеба с густых колючих усов и рыжеватой спутанной бороды. Пил прямо из чашки. Капли скатывались по бороде на кожу овчинного белого полушубка. Бок самовара отражал скуластое морщинистое лицо с крючковатым подвижным носом и маленькие глазки в тени от кустистых бровей.
Цезарь быстро управился с требухой, дробил клыками заячьи кости. Петя сидел рядом с ним, ласково поглаживая чуть вздыбленный загривок собаки.
Обтерев тыльной стороной ладони усы, Евсеич шагнул в угол, приподнял половицу и вынул из образовавшейся щели карабин. Голубым глазком подмигнуло Пете стеклышко оптического прицела. Проверив затвор, старик сказал:
— Керосин не трать. Угомонись. — И пошел к двери. Цезарь упруго поднялся. — Ни-ни! — приказал Евсеич. Собака опустилась на пол, положила морду на вытянутые лапы и обиженно косилась на хозяина.
Евсеич ушел, загнав в избушку клуб морозного пара. Петя погладил Цезаря, взял с полочки книжку, но вспомнил наказ деда, сунул ее обратно, задул лампу и забрался на теплую лежанку.
Разбудили его голоса. В сторожке горел свет. Петя приподнял края занавески. Дедушка и мужик в нагольном черном полушубке укладывали на топчан человека, завернутого в тулуп. Потом мужик ушел, а дедушка стал раздувать самовар. Когда самовар зашумел, дедушка принес из чулана несколько пучков травы, порубил их и круто заварил в оловянной кружке.
Человек в тулупе наблюдал за дедом.
— Пей!
Человек сел на топчане, сбросил овчину, пристально посмотрел на старика.
— Если вы партизан, то мне срочно нужно к вашему командиру.
— Пей! — повторил дедушка.
Человек, обжигаясь, пил горячий отвар, и под кожей тонкой шеи вверх и вниз бегал шарик кадыка.
— Мне нужно торопиться! — сказал он, отставляя кружку.
— Заря мудренее заката! — Дедушка потушил лампу и забрался на лежанку. Долго ворочался и кряхтел. Петя поло жил руку на его теплую твердую шею. Евсеич провел по щеке мальчугана шершавой ладонью и затих.
Утром Петя долго не мог проснуться. Сквозь дрему он слышал, будто кто-то негромко и глухо бубнил. Стряхнув а себя сон, он догадался, что говорят дедушка с незнакомцем» Петя выглянул из-за занавески, когда дедушка сказал:
— По картинке, кою ты нарисовал, твой груз в Глиняной балке. Отыщем. Прощевай, Борис.
Дедушка ушел, оставив Цезаря. Овчарка легла у порога, настороженно поглядывая на незнакомца.
Петя спустился с лежанки, умылся у рукомойника и сел к столу. Его синие глазенки светились любопытством. Ночной пришелец теперь был бритым, смуглокожим, совсем молодым. На курносом носу пластырь, царапины на лице замазаны йодом, светлые глаза со смешинкой. Он сидел на топчане, разложив на коленях вещмешок, на вещмешке — струнный инструмент, похожий на мандолину. На инструменте его, Петина, книжка.
