Артем Кораблев - Охота на привидений
— А ты другой подоконник осмотрел? — спросил меня полковник. — В другое окошко выглядывал? Он небось в одно вошел, в другое вышел.
— Нет, — честно и озадаченно сознался я, — другое окошко я не осматривал и в него не выглядывал. Упустил.
— Э-эх, — махнул Пал Палыч рукой, — Шерлок Холмс…
— Дядя Паша, — вступилась за меня Светка, — что он, дурак, что ли, этот приезжий? В одно вошел, в другое вышел.
— Стало быть, дурак, — ответил Пал Палыч. — А вот тетка Дуня — это да. Эта могла и на помеле в форточку вылететь, пока ты через двери входил.
— Скажешь тоже! — обиделась за двоюродную бабушку Светка, — Будет баба Дуня в форточки вылетать!
— Штоб на помеле летала, этого я не видел, — ворвался-таки снова в разговор Петр Максимыч, — а так она чего только не делала. Настоящая ведьма.
— Да с чего вы взяли?! — рассердился я. — Глупости это! Нету никаких ведьм.
— Нету? А вот послушай.
И Максимыч изнова приготовился рассказывать.
— Вот как-то, — начал он, — после войны, когда мужиков мало осталось, заехали в наш колхоз студенты. Стройотряд, что ли. Но больше на банду были похожи. С гитарами, с гармошкой, кто в тельняшке, кто в гимнастерке. Коровник у нас строили. И стали они к нашим девкам свататься да клеиться. А Евдокия-то в те годы еще очень ничего себе была, я и сам на нее поглядывал, да-а.
Старик мечтательно закатил осоловелые глаза, пару-тройку секунд помолчал, выдержав паузу, и продолжил:
— Так вот, говорю, приехали к нам студенты и стали к нашим девкам приставать. И один, Мишкой его звали, еще был на цыгана похож, тот к Евдокие, значит, — прямо проходу ей не дает. А у нее Алешу-то на войне убило, ну, мужа ее, месяц-то всего вместе и пожили, и больше Дуня уж замуж не вышла. Так вот, говорю, как Алешу убили, ни с кем она знаться не хотела. Видать, любила его очень. А Мишке-то обидно. Он к ней и так, и на гитаре, и песни пел. А она ноль внимания. Вот как-то они на работу ехали вместе в одном автобусе, нас тогда такой старый автобусик возил. В нем-то тесно. А Мишка стал с Дуней рядом и все ближе и ближе, будто его люди толкают, да потом, когда его еще раз качнуло, что-то ей на ушко и шепнул. А Евдокия-то как его пихнет, глазами засверкала. "Да чтоб у тебя язык отсох, холера, чтоб ты слова не мог вымолвить!" — кричит. Мишка только посмеялся, и тут автобус остановился, ему сходить. Стал он из дверей спускаться, а сам все лыбится, через плечо на Дуню смотрит и ручкой ей машет, вот так, — Максимыч изобразил, как Миша махал ручкой, — да и оступился на ступеньке, под ноги-то не глядел. Ка-а-ак треснется башкой о подножку и прям виском. Все думали, убился. Подняли, отнесли, на травку положили. Он очнулся, а сказать ничего не может, только мычит. И так две недели парень слова сказать не мог. Только перед самым отъездом заговорил, видать, его Дуня простила.
Максимыч замолчал, довольный своим рассказом.
— Ну и что? — спросил я. — Где тут колдовство? Подумаешь, человек башкой треснулся и после этого говорить не мог. Такое со многими бывает, например, когда на войне контузит. Это и в фильмах показывают. Вот хотя бы "Они сражались за родину", так там Бондарчук после контузии весь фильм только мычал.
— Хорошо-о-о. Подумаешь, говоришь, — Максимыч закачался, возбужденно потирая ладонями коленки. — А вот это как?
Он начал новый рассказ.
— Была когда-то у Петровны свинья Варька. Ей тогда колхоз поросенка выделил за работу, чтобы дома скотину растила. Не у нее одной свиньи-то были. Но только Варька у Петровны не как другие жила. Как Петровна с работы придет, бывалоча, так в руки хворостину, хлев отворит и гонит Варьку за ворота, а сама-то за ней идет. Куда уж они ходили и зачем — никто не знает. Только куда-то далеко. Петровна домой совсем уж поздно возвращалась. И как Варька-то подросла, здоровущая стала, как трактор. Все уж своих свиней зарезали, а Петровна все не режет. Поросята у Варьки были, Петровна ее к хряку водила, так поросят она всех сразу в колхоз отдала, а Варьку не режет и все. Уж свинья старая стала, я Петровне-то говорю: "Ставь бутылку, я твою Варьку зарежу, чего она у тебя даром-то хлеб ест?" А Петровна: "Иди отсюда, я тебе зарежу, пьяница!" И так, пока Варька сама не сдохла, все она с ней жила и эту свинью кормила. А уж когда сдохла, кто ее мясо да сало купит, мертвячину-то? Не те уже времена были. Голод прошел. Жили получше. Да-а.
— И что? — опять спросил я. — Где колдовство-то?
Максимыч аж запыхтел.
— А зачем она ее кормила-то? Куда водила? — старик даже наклонился над столом и пристально уставился мне в лицо своими пьяненькими глазами. Я еще не нашелся, чего ответить, как он уже продолжил:
— А-а-а, то-то. Вот и никто не знает. А главное, девки-то это не раз видели, и я видел тоже, она, Евдокия-то, с этих гуляний домой не пешком шла. Свинья ее везла. На спине.
Максимыч многозначительно поднял палец и крутил головой, вглядываясь в наши лица. По его мнению, последний довод бил наповал и не мог оставить сомневающихся в бабы Дунином колдовстве. Вскоре я убедился, что таковых, кроме меня, за столом и не было.
— Подумаешь, — пожал я плечами, — я в цирке и не такое видел.
— Тьфу! — с досады плюнул Максимыч. — А то, что она змей спокойно в руки берет, это как? Цирк? Тоже цирк, я тебя спрашиваю? — И, не дав мне даже открыть рта для ответа, разошедшийся старик продолжал: — Мы как-то с ней по осени за грибами ходили, холодно уже было, но морозов еще не было. И вот у меня портянка сбилась, я на кочку присел, чтобы перемотать. А кочка-то подо мной, как живая, заходила. Я вскочил, а из-под нее змеи, гадюки, во все стороны. Там значит у них клубок был, гадюшник, змеиная свадьба. Я как заору и бежать. А Евдокия ни с места, змеи вкруг нее ползают, а ей хоть бы что. Я кричу: "Петровна, беги!" А она стоит. И одна змея заползла прямо мне в корзинку, которую я бросил. Так Петровна подошла, корзину подняла, гадюку оттуда просто так голой рукой вынула и под дерево выпустила. Это как? Цирк?
Я молчал — ну, как мне было объяснять старику, что в холодную погоду змеи малоактивны, и ловкий, опытный человек может их запросто взять в руки. Они ведь и собираются по осени в клубки, чтобы не замерзнуть. По глазам Максимыча я видел, что объяснять это было бесполезно. Тогда я обратился за помощью к Пал Палычу.
— Пал Палыч, — сказал я, — ну, это все ладно, допустим. Хотя меня это ни в чем не убеждает. А вот вы сами что-нибудь о бабы Дунином колдовстве знаете? Колдовала она при вас или еще что? Вы что-нибудь видели?
— А как же, — ответил полковник, — и не раз. Вот, к примеру, у меня три года подряд ребра болели и в спину отдавало. Я по врачам ходил, никто не помог. Мне и позвоночник ломали и язву лечили — все без толку, только время и деньги тратил. А болит так, что спать не могу. Я в прошлом году сюда приехал, пошел к тетке Дуне. Как только вошел, она меня спрашивает: "Где болит? Вот тут?" И прямо туда показала, где больше всего болело. И ведь я ей еще не успел ничего сказать-то. Потом она меня на стул посадила и ушла в комнатку, в ту, что у нее за занавеской. Выходит с чашкой, а в чашке какая-то дрянь, сеном пахнет. Выпей, говорит, и поспи здесь. Я выпил, она меня к себе на кровать положила, и я сразу заснул. Как будто провалился куда-то. Проснулся ровно через час, и боли как не бывало. До сих пор ничего не чувствую.
Пал Палыч замолчал, а я понял, что после этого рассказа мне уж и вовсе крыть нечем. Так что я тоже молчал под торжествующими взглядами Максимыча и Вовки, который с нами, конечно, сидел за столом. И он радовался больше всех: наконец- то Фома неверующий из Москвы был посрамлен прилюдно.
Я налил себе чаю и пробормотал только:
— Ну, может быть, может быть.
Сказал я это лишь для того, чтобы прекратить бессмысленную беседу. Конечно, ни один из этих рассказов не мог меня убедить, что баба Дуня ведьма.
За окном между тем стемнело.
— Ладно, — сказал Пал Палыч, поднимаясь из-за стола, — давай-ка, Максимыч, я тебя провожу. А то ты еще дороги не найдешь.
— Я то, Павлик? — усмехнулся старик. — Да все здесь хожено-перехожено. Вся жись моя здесь прошла в Ворожееве.
При мне впервые назвали Пал Палыча Павликом, и это меня удивило. Но скоро я сообразил, что Петр Максимыч намного старше Светкиного дяди и знавал его наверняка еще мальчишкой. Таким он для него и остался, этот совершенно уже седой полковник.
Однако Максимыч не проявлял никакого желания трогаться с места. В бутылке еще оставалось.
— А бутылку с собой возьми, — смекнул суть дела Пал Палыч. — Это тебе на завтра. — И он ласково похлопал старика по спине.
Гость наш тут же со всем согласился. Он попрощался с нами, накинул на плечи старый тулуп и, сунув бутылку в пространный карман этой удобной одежки, направился к двери. Пал Палыч пошел провожать Максимыча до дома.
Мы опять остались втроем: я, Светка и Вовка.
