Пит Рушо - Итальянский художник
Той ночью я почти не спал. Было невозможно спать в мягкой постели, когда в поле за окном лежит мёртвый Граппини. Я не спал и, разумеется, слышал, как приходили призраки. Но когда заорал Отто Лунц, я сначала подумал, что Франческа-Бланш обварила его во сне кипятком или отрезала ему ухо. Я пошёл посмотреть, что случилось на самом деле.
— Там пришли три мёртвые женщины, — сказал Отто Лунц.
— Что они тебе сказали?
— Ничего, они стояли молча и глядели на меня.
— Ты умрёшь, — сказал я и отправился к себе в комнату.
Утро следующего дня началось с суматохи. Солдаты Габсбургов рассыпались по полю, заняли позицию. Но, вероятно, они заняли неудачную позицию. Дождя не было. Взошло яркое белое солнце. Оно слепило имперские войска, кавалерия Лоренцо Великолепного ударила им во фланг со стороны солнца. Грохот боя, конское ржание и вопли людей длились четверть часа, не более. Ландскнехты Габсбургов были перебиты, некоторые успели добежать до леса. Проехал рыцарь в узорных латах, волоча по земле отобранные у австрийцев знамёна. Трубач протрубил сбор, флорентийцы построились нестройной колонной и ускакали в сторону Мацераты. Окрестности обезлюдели, и только одна лошадь, потерявшая седока, бегала по полю, клацая оторванной подковой. Потом и она ушла.
В четыре часа дня мы с Франческой-Бланш отыскали на поле убитого Гектора Граппини. Он был грязный, тёмный, в запёкшейся крови. Я отмывал его мокрой губкой, говорил ему какие-то утешительные слова, плакал. Но Граппини был совершенно непоправимо мёртв.
Мы с сестрой сложили здоровенную кучу дров среди поля. Это была долгая и тяжёлая работа. Мы закончили таскать дрова поздно ночью, при свете масляной лампы. Мы завернули тело Граппини в белые свежие простыни, привязали его к широкой доске и при помощи верёвок подняли тело на вершину дровяного штабеля. Мы с сестрой хоронили
Граппини, как древние греки хоронили своих убитых под Троей, мы хоронили Граппини как своего, как героя, мы делали это так, как считали единственно возможным. Нам было понятно, что закапывать такого человека нельзя.
Красный страшный костёр пылал в чёрной ночи. Франческа-Бланш и я стояли поодаль, среди убитых лошадей, мёртвых австрийцев и истоптанной травы. Гудело пламя, языки огня уносились невероятно высоко, звёздное небо было синим от света погребального костра. Так мы простились с Граппини. Граппини исчез. Остался только белый пепел и чёрный круг выгоревшей земли. Я просыпаюсь.
Остывает, холодит недвижная ночная свежесть, всюду зябко, тихо, и предрассветная птица свистит неуверенно. Белеет небо на востоке. Ночь на исходе. Я высекаю огонь. Дым ниткой тянется вверх, воздух не шевелится. От жёлтого пламени меркнет бледный свет за окнами. Длится время ночи, потрескивают свечные фитили. Я достаю с этажерки связку рисунков Граппини. Ворох рисунков перевязан тесёмочкой. Листы, тетради, альбом из крафтовой бумаги. Рисунок тростниковым пером: Дикима Фандуламаччи на лошади. Коричневая тушь, свет обозначен темперными белилами. А щёки накрашены киноварью. Щёки я подрисовывал. Да. Вот до сих пор. Что-то же было такое, специально для меня.
Дикима приезжала иногда к нам погостить. Мы устраивали путешествия втроём. Дикима, я и Франческа-Бланш. С пикником. Маниса возила нас на своей широкой спине.
Всё не то. Всё не так и не про то. Как об этом можно вспоминать? Как можно вспоминать красавицу Дикиму?
Нет выхода. Нет выхода. Где утро, огонь, печка, солнце на ступенях крыльца со следами мокрых лап? Где горы в небе, поверх деревьев, над крышами, где? Жизнь прошла, как попрошайка с шарманкой: волшебные картинки, нищета и толстый сурок. В холодной утренней тени, и монета, упавшая в лужу. Я ждал, и ожидание было прекраснее, ожидание было великолепно: счастье, зелёные звезды и запах жасмина в ночной темноте. Падение сердца в бездну ужаса счастья. Любовь. Да нет такого слова, чтобы назвать. Только вырезать ножом, крикнуть, забыть. А небо смотрит спокойно, си́не; греет тёплым светом дня, уговаривает: ну что ты, что ты. А выхода нет. Есть только небо.
Я залезал голым в крапиву от любви к Дикиме, потому что было непонятно, как жить и что делать с таким чувством; и проклинал потом себя за то, что не снял башмаков, что осталась вот эта неполнота, в которой я видел предлог и лазейку для будущих несчастий.
Может быть, есть будущее? Будущее есть. Спасения только нет.
А спасения нет. Вот эти заросли крапивы, ольхи и ивняка, там, где речка делает поворот, и хвощи растут среди ила, осоки и череды. Они спасут? Нет. Они укроют, заставят отгонять своих комаров, наполнят душу запахом прелой травы и кувшинок. А спасения нет. Хочется забыть вчерашний день, уйти в дальнее прошлое, а там такой ужас, что лучше бы его и не было. Отрада будущего закрыта, годы ушли, слёзы высохли.
Главное — любить, — говорила она, — нет, что ты, — говорила она, взглянув на меня, — я совсем не это имела в виду, я и не подумала о тебе, не обижайся, я про другое. Что ты всё принимаешь на свой счет? Да разве это плохо? Надо радоваться тому, что было. Не стоит расстраиваться. Нельзя так мрачно смотреть на мир.
Это я мрачно смотрю на мир? Я? Да я люблю этот мир, как щенок любит свой слюнявый дырявый мячик. Это мир мрачно смотрит на меня, я ему подозрителен. Мы всегда говорим о разных вещах. Наполнить пустоту шумом мыслей, и наполнить смысл чувствами — это разные вещи. Иногда я паникую, мне делается жутко от одиночества, но еще хуже от близости тех, кто тебя не понимает. Поиски гармонии и взаимности. Да кому они удались? С этим можно примириться, но нельзя это пережить. У счастья нет тайны. Счастье — это счастье. А перед нами тайна. Мы играем в поход за тайной, делая вид, что любые жертвы в этой увлекательной игре нам нипочем, что мы такие мудрецы, что просто ах! Как бы я хотел в это верить, стоя над речкой, где кувшинки, солнце в тёмной воде, окуни, водомерки, духота летнего дня, потная спина, и все чешется от комаров и крапивы. Ничто так не помогает от любви, как комары и крапива, кучевое облако, которого не было ещё четверть часа назад, ястребы над потемневшим лугом, и дождь. Дождь, по траве не пройдёшь, мокрый по пояс, мокрые башмаки. Медовый тяжёлый запах таволги, грохот, молнии, шум дождя по листьям, по реке, пузыри, круги на воде. Дождь. Все хорошо. Купаться под дождём, отгонять пиявок, вылезать на берег в осоку, с грязными ногами. Вот она — большая любовь мира, который любит нас, а мы его — нет.
Для неё я бросился в одежде в бассейн. Во дворце герцогов Фандуламаччи в Анконе был перистиль, окружённый крытой колоннадой с лимонными деревьями и бассейном.
Дикима уронила в воду простой камешек, который подбрасывала и ловила. Я прыгнул за этим камнем сразу, он не успел ещё лечь на дно. Это было, как во всё горло прокричать: Дикима, я люблю тебя. Потом я шёл пешком домой. Шёл почти целый день, мокрый, грязный от пыли, и был счастлив.
Я продырявил себе ухо, чтобы вставить матросскую серьгу. Считал, что Дикима будет от этого в восторге. Несколько лет ходил с серьгой.
Дикима — твёрдая мышца восторга, пружина радости, лезвие жизни, свист, сияние, прыжок с дерева, похищение кота, замри, отомри, май, солнце и плеск воды. Вот что такое Дикима, и слово «красавица» тут, конечно, ни при чём.
А Дикима действительно приезжала к нам в начале лета 1474 года. Это я помню. Мы возвращались домой очень поздно. Рой комаров гудел над нами, и стадо шло домой, мычали сытые коровы, заглушая лягушек в пруду. Пахло тёплым молоком. Вечерняя роса ложилась на пушистую пыль дороги, маленький жук суетливо обчищал грязную лапку, спешил к обочине. Последний жаворонок ещё висел в небе, его освещало солнце, а внизу была уже тень и прохлада. День кончался. Вечерняя ясность и покой проникали в нас.
Огромная луна стояла над лесом, но мало кто замечал сейчас её могущество. Ночью луна поднимется высоко, и ярким светом своего сияющего диска будет пугать робких летучих мышей. Будут кричать соловьи, люди зажгут огни и закроют двери на засов, чтобы волшебство ночи не переступило порога их жилья. Ужин и разговоры продлятся за полночь, а потом все лягут спать. И никто не увидит, как заблудившийся ночной барсук идет среди грядок, фыркая, переваливаясь и ворча себе под нос.
А мы будем сидеть с Дикимой ночь напролёт, вдоволь, на трухлявой незабываемой садовой скамейке. Она будет держать мою руку. Перед рассветом меня сморит сон. Я засну. А она — нет.
Всё-таки я был счастлив. Что, спрашивается, люди подразумевают по этим словом? Не удачу же, в конце концов. А всё уже тогда начало рушиться. Но надежды росли, такое было время света и открытого простора. Герцог уплыл странствовать в далёкие края, что-то менялось, но Дикима часто гостила у нас. Потом её отец вернулся. Мы были тогда в городе. Я поселился на съёмной квартире в доме карандашного мастера. Я помню этот день.
Шестипалубный герцогский фрегат причаливал правым бортом к фасаду дворца, и залы погрузились в праздничную дневную темноту. Открытые люки орудийных портов заглядывали в окна, бронзовые стволы, начищенные до белого блеска, отражались в кривых стеклах. Со шпигатов видна была щербатая черепичная крыша: с воробьями, с башенками дымоходов, слуховыми окнами и кипельными простынями, развешанными по бельевым верёвкам в сухом пекле чердака. Разогретый на солнце город качался внизу, хрустел влажными цветами магнолий, тёрся скользкими причальными кранцами об мокрые доски.
