Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна
По сторонам бульвара пролегали трамвайные пути, по которым с дребезжанием ехали вниз и вверх небольшие вагончики с открытыми площадками и одной, как у троллейбуса, штангою, на конце которой катился по проводу круглый ролик.
Там, где сейчас памятник Щорсу, стоял памятник, но другой, огражденный гранитными столбиками, между которыми тяжело провисали массивные железные цепи.
На круглом пьедестале какой-то дядечка выставив вперед правую ногу, озабоченно смотрел в сторону вокзала, будто собираясь бежать на поезд (потом я узнал, что это был граф Бобринский, который хоть и основал первый на Украине сахарный завод и первую железную дорогу, но был капиталист и эксплуататор, и поэтому после революции справедливо снят с постамента).
Справа от этого памятника начиналась ограда Ботанического сада, такая же, как и теперь, из проволочной сетки, но с красными кирпичными столбиками.
— Пойдем с Безакиевской? — спросил Стороженко Чака.
— Ага.
И они свернули направо.
«Ага, — подумал я. — значит, улица Коминтерна когда-то называлась Безакиевской».
Вдали, за деревянным мостом, виднелся вокзал, приземистый, вытянутый в длину, с возвышениями в центре и по бокам, с маленькими башенками на этих возвышениях. Возле вокзала толпились извозчики.
Слева, за Ботаническим садом, тянулись до вокзала маленькие одноэтажные домики и высокие дощатые заборы, полностью обклеенные рекламными объявлениями.
Только справа высилось несколько каменных домов, которые сохранились до нашего времени. На одном из них красовалась вывеска «Украинская книжная лавка». Теперь на этом доме мемориальная доска, тут бывали классики украинской дореволюционной литературы. «Эх! — подумал я. — Вот бы увидеть сейчас живого Михаила Коцюбинского, Ивана Франко, Архипа Тесленко, Степана Васильченко, Лесю Украинку».
Но ни Коцюбинский, ни Франко, ни Васильченко, к сожалению, не появились. Улица была пустынна. А ждать было нельзя. Стороженко и Чак уже заходили в Ботанический сад.
Я полетел за ними.
Миновав оранжерею, они вышли на безлюдную аллею.
— Ну, где тут ваше «дерево смерти» — спросил бывший клоун.
— В овраге, — сказал Чак.
— Идите вперед и ничего не бойтесь, я потом появлюсь. Не бойтесь.
— Я не боюсь, — покраснел Чак и пошел вперед.
Я, помня нашу договоренность не терять его из виду, направился за ним. А Стороженко вмиг куда-то исчез.
Мы прошли зарослями вверх и, когда уже стало видно полукруглое, с колоннами и крестом сверху крыло университета, спустились в глубокий овраг.
Из чащи слышалось звериное ворчание, крики каких-то неведомых птиц. Как сказал мне потом Чак, на территории Ботанического сада размещался тогда еще и зоопарк, основанный в 1908 году. Лишь в 1913 году его перевели на Житомирское шоссе, где он находится и сейчас.
Это отдаленное рычание хищников делало безлюдный овраг еще более таинственным и страшным.
Внизу возле старой ольхи стоял гимназист. Остроносый, с реденькими белыми волосами, расчесанными посредине на пробор и гладенько прилизанными. С одного взгляда он вызвал у меня отвращение. Настоящий слизняк!
Гимназист увидел Чака.
— Ну?!
Чак пожал плечами.
— Ты что? Шутишь со мной? Доиграешься! — Слимаков зашипел от злости.
И тут… Стороженко так неожиданно появился из кустов, что даже я вздрогнул. А Слимаков даже рот открыл.
Вид у бывшего клоуна был страшный. Белый, глаза вытаращенные, стеклянные, лицо окаменело, ни одна черточка не дрогнет. Мертвец да и только. И вдруг, не разжимая рта, «мертвец» заговорил. Непонятно, откуда и раздавался этот голос: глухой, утробный, неживой. Губы были сжаты, не шевелились.
— Как ты посмел нарушить мой покой! Как ты посмел для дел своих мерзких выбрать место смерти и печали! Ты осквернил мою святую могилу. Слушай, подлый Слимаков. Если ты когда-нибудь попробуешь обидеть мальчика этого, я из могилы встану и заберу тебя с собой навсегда… Прочь отсюда! И забудь сюда дорогу!
Охваченный ужасом, Слимаков застыл с раскрытым ртом.
Кусты сразу сомкнулись, и бывший клоун исчез так же неожиданно, как и появился.
— А-а-а!.. — сдавленно закричал Слимаков и, спотыкаясь, бросился наутёк.
Когда все стихло, кусты снова раздвинулись и вышел улыбающийся Стороженко.
— Ну как?
— Ой! Я и сам так испугался, что… — Чак перевел дыхание. — А как… как вы это делаете? Как вы говорили?
— Очень просто. Это называется «чревовещанием». Когда-то выступал с таким номером. Слимаков вас больше не тронет, будьте уверены. Ну, хватит, идем.
— Спасибо! Спасибо вам, — благодарно закивал Чак.
— Не стоит благодарить. Рад был оказать эту маленькую услугу человеку, который, мне кажется, не равнодушен к цирку. Это так?
— Конечно. Конечно.
— Вообще, уважаю юных и дружу с ними. — Бывший клоун как-то по-особенному улыбнулся (от глаз побежали морщинки. — Младшие ученики, которых почему-то называют детьми — самые благодарные зрители в цирке. Они никогда не освистывают артистов. — Улыбка вдруг исчезла с его лица, словно на солнце набежала тучка, но он отогнал её. — А еще уважаю тех, кто умеет что-то делать, мастеров уважаю. Эти тоже никогда ни освистают артистов, потому что знают, что такое труд. Хочешь, друг, я познакомлю вас с одним мастером. Я сейчас должен к нему зайти.
— Хочу. Я тоже очень уважаю мастеров, — Чак почему-то смутился и повторил: — Очень.
— Идемте. Это недалеко. На Дмитровской.
Они вышли из Ботанического сада, перешли Безакиевскую и пошли вниз по бульвару к базару.
Я летел над ними между между двумя рядами тополей, и глазам моим открывалась манящая святошинская[4] даль, куда вело ровное, как струна, Житомирское шоссе, по которому малюсенькие игрушечные трамвайчики уходили аж за горизонт.
Они вышли на Дмитриевскую улицу, застроенную одно- и двухэтажными домами (только дальше на горе, где колбасный завод, вздымалось несколько высоких каменных зданий).
Возле настежь открытых дверей, что прямо с тротуара вели в темные, низенькие, без прихожих, комнаты, сидели на стульчика и скамейках седые старушки и старички в круглых черных шапочках, переговариваясь друг с другом через улицу.
У порогов шмелями гудели блестящие примусы, на которых что-то вкусно булькало в пузатых кастрюлях и шкварчало на черных, закопченных сковородках.
Возле шестого номера Стороженко остановился.
— Немного подождите, я посмотрю, дома ли и можно ли. Я мигом. — И захромал.
Чак остался у пустой витрины закрытого на большой висячий замок магазина. В центре витрины к стеклу было прилеплено рекламное объявление:
«Чайно-колониальный магазин
В.М.Бублик — Погорельский
(фирма основана в 1888 году).
Извещаю уважаемых господ покупателей, что в магазине всегда свежие товары, как-то:
чай разных фирм, кофе, какао, конфеты, шоколад, карамель, варенье, мармелад,
печенье, сахар-рафинад 1-го сорта Киевского товарищества и сахар-песок.
Все товары берутся мною из первых рук у лучших фирм.
Кто покупает чай, тому скидка и выдается премия.
Важно для любителей — кофе мелется электрикой.
С уважением к Вам В.М.Бублик — Погорельский».
В витрине, кроме грязного кота, что грелся на солнышке, да кучки мусора, не было ничего. Полки магазина тоже были пусты.
«Смотри, — подумал я. — Не помогли ни премия, ни первые руки, ни электрика. Видно, снова погорел Бублик. Вот что такое частная собственность».
Со двора выглянул Стороженко.
— Идёмте.
Чак, а за ним и я пошли во двор, заваленный ящиками, бочками и разным хламом. Посреди двора распростерлась большая лужа.
— Вот по этим камушкам идите, по камушкам, — подсказывал Стороженко.
Но как не старался Чак, он всё-таки наступил в лужу.
«А хорошо быть нематериальным», — подумал я, легко пролетая над лужей.
Потом Чак и я спустились за бывшим клоуном по крутым ступеням в подвал, где шумел примус и слышался металлический перезвон.
— А-а, заходите, заходите, господин гимназист, прошу, будьте добры — вежливо прозвучало из темного угла.
И навстречу Чаку поднялся сгорбленный большеголовый человек в металлических очках. Из-под закопченного сморщенного лба с большими залысинами весело поглядывали поверх очков прищуренные мигающие глаза.
— Здравствуйте, здравствуйте! Очень приятно познакомиться. Друзья Пьера — наши друзья. Извините, руки не подаю, чтобы не испачкать господина гимназиста. Видите, какие черные.
— Не черные, Иосиф, не черные! Золотые — с воодушевлением сказал Стороженко.
— Ай, что вы, Пьер, что вы! Всё золото у Лазаря Бродского. А нам дай боже хлеба и лука с маслом. Чтобы вы знали, господин гимназист, работа золота не дает. Золото дает только коммерция. А тех, кто что-то делает руками, наши коммерсанты презрительно называют балмалуха. И для Лазаря Бродского я просто Иосиф-балмалуха, жестянщик с Евбаза. А вы говорите — золото! Где вы видели золото? Покажите!
