Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна
Всё вокруг галдело, кричало, визжало, торговалось, ссорилось, ругалось, зазывало, приглашало, расхваливало на все лады свой товар.
— Кому сало? Кому сало?
— Огурчики! Огурчики! Помидорчики! Лучшие на всем базаре! Лучшие на всем базаре!
— Капуста! Капуста!
— А кто забыл петрушку? Кто забыл?
— Только у меня! Только у меня! Специи-пряности, заморские травы для любой приправы!
— Кому рубец? Кому рубец? Навались, у кого деньги завелись!
И среди всего этого крикливого многоголосия тоненький детский голосок:
— Кому воды холодной? Кому воды холодной?
Черный перепачканный мальчик, отставив руку, в которой держит кружку, аж сгибается под тяжестью большого ведра. В ведре плавала квадратная дощечка, чтобы не расплескалась вода.
— Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна — Наполеон! Вторая — Архимед! — выкрикивает лохматый парень, держа в руках небрежно сделанные статуэтки. Где Наполеон, Где Архимед, разобраться было невозможно.
А вон целое представление.
Лысый дядечка, театрально размахивая руками,
— Вас пригласили в пристойный дом. У вас прекрасное настроение. Вы в новом костюме. Вы чувствуете себя парижским денди. Вы заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. И вдруг — о ужас! кошмар, о боже правый! — неосторожным жестом руки дама слева от вас переворачивает на вас тарелку с борщом. О, неба херувимы! Страшные пятна покрыты пиджак, и брюки, и жилет! Ай-ай-ай! Теперь ваш костюм ни носить, ни пропить, ни продать, ни проиграть, ни заложить в ломбард. Вы несчастны!.. Но… Не впадайте в панику! Вы покупаете у меня чудодейственную пасту «Универсал». Несколько минут и — о чудо! — пятна исчезают. Ваш костюм снова новый Теперь его снова можно и носить, и пропить, и продать, и проиграть, и заложить в ломбард. Вы снова парижский денди. И снова заливаетесь соловьем, ухаживая за дамами. Счастье вернулось к вам. Смотрите! Я демонстрирую это чудо на ваших глазах! О! — Он заляпал полу своего армяка чем-то черным, тут же потер её «Универсалом» — и пятно исчезло. А когда на него обращали внимание, он внезапно, будто ненароком, заляпывал сюртук какому-нибудь прохожему, громко вскрикивал: «Ах, пардон, пардон! Я сейчас!» — и сразу же выводил пятно.
Меня так увлекло все это, что я забыл про Чака. И только тогда, когда его рука легко сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик одного со мной возраста в гимназической, немного большой для него формы, в гимназической фуражке, что наезжала ему на ужин. Я сразу узнал его — по глазам, по улыбке и родинке на верхней губе. Хотя очень чудно было смотреть на мальчика, моего однолетку, который только что, минуту назад был дедушкой.
Он еще раз легко сжал мою руку, едва заметно кивнул, отпустил меня и пошел по базару. Я следом за ним.
Я шел как-то очень легко и неслышно, будто плавал в воздухе. Так ходят только во сне или, может, еще в космосе, в невесомости. Я сначала боялся наткнуться на кого-нибудь, но ни на кого не натыкался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, не мог проскользнуть.
И вдруг я понял — Чак говорит правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случится. Я — бестелесный. Я осторожно подпрыгнул и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.
Я спокойно летел над Чаком, не боясь его потерять в толпе.
— Рубцы с кашею! Рубцы с кашею! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота! — выкрикивали толстомордые, раскрасневшиеся продавцы из-за прилавков, над которыми клубился пар и откуда шел острый запах настойки, чеснока и лука. Это был так называемый «обжорный ряд», «обжорка», о которой я когда-то читал. Разномастный, бедный люд в засаленной одежде сидел тут на лавках или просто стоял у прилавков и жевал эти фляки и рубцы. перепачканный цыганёнок протягивал к прилавку худенькую руку:
— Тетенька! Дай кусочек!
Кыш отсюда! Не порть людям аппетит! — сердито махнула на него продавщица.
Какой-то круглолицый дядечка, что жевал около прилавка, обернулся и молча протянул цыганенку свою тарелку. Цыганенок схватил кусок и жадно начал есть.
За «обжоркой» начиналась «раскладка». На расстеленных на земле газетах, тряпках, клеенках были разложены самые разномастные, самые неожиданные вещи: одежда, посуда, инструменты, книжки, рваная обувь, треснутые граммофонные пластинки, разбитые театральные бинокли, поломанные керосиновые лампы, свечки, часы без стрелок, кавалерийские шпоры, игральные карты, огрызки карандашей, чучела сусликов и множество другого хлама.
Чак долго ходил по «раскладке», нерешительно топтался то возле одно продавца, то около другого. Наконец отважился и, остановившись около самого неприметного деда, который клевал носом на раскладном стульчике, тихо произнес:
— Пан!
Дед сразу встрепенулся, поднял голову и предупредительно улыбнулся:
— Слушаю! Что? Что для вас? Пожалуйста! — и широким жестом показал на свой немудрящий товар.
— Да нет… — Чак покраснел, раскрыл ранец и достал игрушечного клоуна в атласном черно-белом шахматном костюме, красном колпаке, улыбающегося и вправду очень симпатичного.
— Вот! Не купите вы у меня…
— А-а… — сразу притух дедушка. — Нет! Нет, мальчик, нет! Моя фирма не покупает. Только продает. Только. Проходи, не заслоняй мой товар.
Чак еще больше покраснел и отошел.
Некоторое время он ходил молча, потом снова отважился и… снова отошел ни с чем.
И вдруг…
— Однако! Что вы делаете, юноша? — послышался веселый звонкий голос (рядом с Чаком стоял тот самый круглолицый дядечка, который недавно отдал свою тарелку цыганенку). — Это же клоун Пьер, любимец публики, а вы меняете его на бублики. Чтобы потом вы не пожалели, его не нужно продавать. Идем, мой друг! Я прошу! Идем, идем, мой друг!
Обняв Чака за плечи, странный дядечка повел его с «раскладки».
Я, естественно, двинулся за ним, стремясь держаться как можно ближе, чтобы слышать о чем же они разговаривают.
Дядечка был уже пожилой («августовский», как говорит о таких мой дедушка, — еще немного — и пожелтеет, осыплется листва, уже и лысина немалая, и уши мхом позарастали, и морщины избороздили шею).
Он шёл, заметно припадая на левую ногу.
Одежда на нем была плохонькая, но видно, когда-то пристойной.
— Так вот, — сказал дядечка, когда они вышли с базара. — Во-первых, вообще продавать что-либо гимназистам не базаре небезопасно. На вас уже подозрительно поглядывал один «фараон», которого я знаю в лицо. И если бы он передал вас классному надзирателю, могли бы быть серьезные неприятности. А во-вторых, мне не хотелось бы, чтобы вы продавали этого клоуна. Но ведь и вам самому не хочется с ним разлучаться? Правда же?
Чак молча кивнул.
— Так что же случилось? Что заставило вас? Может, я помогу вам? Не стесняйтесь. Не только от себя скажу, а и от кукольного коллеги моего, которого вы держите в руках. Позвольте представиться — бывший любимец публики, клоун Пьер, вынужденный, к сожалению, после несчастного случая оставить арену и превратиться в особу без постоянного занятия — Петра Петровича Стороженко. Имею честь — дядечка остановился, стукнул каблуками и резко склонил в голову.
— Чак Всеволод. Гимназист третьего класса — пролепетал в ответ Чак.
— Очень приятно. А раз мы знакомы, то давайте без церемоний. Что у вас случилось? Выкладывайте. И Чак выложил всю свою историю.
— Так. Ясно, — сказал бывший клоун. — Это порода мне знакома. Сынок Слимакова, значит. Из полицейского управления. Как же! Как же! С папенькой доводилось встречаться. В интимной обстановке. Выгнал меня из города в 24 часа «за богомерзкое кривлянье и посягательство на священную особу государя императора и членов августейшей фамилии». Подлая душа. И сынок, значит, такой. Ну что же, какие корни, такие и семена. Не откупаться от него — напрасное дело. Проучить его следует. Напугать. Иначе не отцепится. Это мы сделаем. Не волнуйтесь. В пять, говорите? В Ботаническом саду? У «дерева смерти»? Ну что же? Идем. Скоро уже пять. Не будем опаздывать и вынуждать его ждать.
— А вы думаете, что он… — неуверенно поднял глаза на Стороженко Чак.
— Думаю. Даже уверен. Не сомневайтесь. Сами увидите.
Они шли вверх по бульвару.
Бульвар хоть и был очень непривычный, но все же его можно было узнать. Два ряда тонких тополей так же стремились в небо (только под ними тянулись кусты, живой изгородью огибая фигурные скамейки, да и ограда была деревянная, крашенная). А некоторые дома были знакомы, они и сейчас стоят.
По сторонам бульвара пролегали трамвайные пути, по которым с дребезжанием ехали вниз и вверх небольшие вагончики с открытыми площадками и одной, как у троллейбуса, штангою, на конце которой катился по проводу круглый ролик.
Там, где сейчас памятник Щорсу, стоял памятник, но другой, огражденный гранитными столбиками, между которыми тяжело провисали массивные железные цепи.
