Элизабет Йетс - Амос Счастливчик, свободный человек
— Моисею было сто двадцать лет, когда он умер, — Амос произносил слова торжественно, будто читая раскрытую книгу, — но зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась[22].
«Как у меня», — подумалось ему, и он пробормотал:
— Значит, и у меня есть еще немножко времени.
Моисей прожил долго, и ему, Амосу, тоже нужно время, потому что у него, как у Моисея, есть ради чего жить. А когда есть ради чего, можно прожить и подольше.
Амос прошел через огородик, который он сам когда-то развел, к дому — попрощаться с миссис Ричардсон. Она занималась приготовлением завтрака, но завидев Амоса, оставила свои дела.
— Куда ты пойдешь, Амос? — спросила бывшая хозяйка.
— Еще не знаю. Куда-нибудь, где смогу найти работу и построить дом.
— Пока нет жены, это только полдома. Думаешь найти кого-нибудь по сердцу, Амос? — она жестом пригласила его сесть за стол.
Амос поставил узелок на пол, уселся на свое обычное место — как делал много лет подряд.
— Надеюсь, конечно, вот подкоплю немножко денег, тогда смогу ее выкупить и жениться.
— Опять, Амос? — миссис Ричардсон покраснела. Уж она-то знала, что все с трудом накопленные Амосом деньги ушли на выкуп его собственной свободы. Даже шестилетний срок, установленный ее покойным мужем еще в 1763 году, не слишком бы помог — сумма, которую тот назначил Амосу выплачивать, была такова, что ему бы и сейчас свободы не видать, не вмешайся она в дело и не откажись от этих денег.
Теперь миссис Ричардсон предложила Амосу другое: пусть он продолжает работать в кожевенной мастерской, и постепенно она станет его собственностью.
Амос был страшно доволен, но гордость не позволяла ему принимать незаработанные дары. Он согласился пользоваться инструментами и чанами до тех пор, пока не построит своего дома и не обзаведется собственной мастерской.
Еще четыре года ушло у Амоса на обзаведение домом и хозяйством. К этому времени он стал всеми признанным свободным жителем Вуберна. Днем он работал, оставляя кожевенную мастерскую лишь на пару часов, чтобы потрудиться над постройкой своего дома. Шел уже четвертый год его свободы, и каждый вечер, за исключением воскресений, он приходил в дом Джонатана Твомбли навестить Лили.
Лили сорок лет была рабыней, одни хозяева обращались с ней хорошо, другие — плохо. Амос встретился с ней много лет назад на собрании африканских невольников. Он полюбил ее с первого взгляда, но ждал, пока сможет выкупить ее на свободу и жениться на ней. Конечно, она могла выйти за него замуж и рабыней, ее хозяин бы разрешил, но Амосу не хотелось, чтобы его жена оставалась в рабстве.
— Мы подождем немножко, — утешал он ее. — Мы, чернокожие, привыкли терпеливо ждать.
Лили любила Амоса, доверяла ему во всем и согласилась ждать.
Много событий произошло с тех пор. Когда в 1773 году ящики с чаем полетели в воду Бостонской гавани, одни пришли в восторг, а другие — в ужас. Жители колоний больше не желали платить налоги без права посылать представителей в английский Парламент[23]. Другое событие такого же отголоска не вызвало. Группа бостонских негров подала прошение в городской магистрат, жалуясь на разлучение семей из-за продажи рабов. Даже презренные невольники поднимали теперь голос. Ветер свободы, несущийся по миру, касался всех и каждого. Везде, где было угнетение, возникал протест. Никто не знал, когда придет конец неволи, но борьба шла за право на свободу каждого человека.
Обсуждая новости на теплой кухне, Амос любил повторять:
— Ждать осталось совсем немного.
В конце четвертого года свободной жизни Амос постучал в парадную дверь дома мистера Твомбли и попросил разрешения поговорить с самим хозяином.
Его отвели к владельцу дома, он остановился на пороге большой комнаты. Стоя в дверях и комкая бобровую шапку, Амос объявил о цели своего визита.
— Я хотел бы купить у вас Лили, — тихо произнес бывший раб. — У меня есть деньги.
Мистер Твомбли внимательно взглянул на чернокожего.
— Лили и сейчас стоит не меньше двадцати фунтов. Эту цену я заплатил, когда купил ее семь лет назад.
Амос отсчитал двадцать банкнот и протянул деньги изумленному хозяину, не давая тому возможности отказаться или назначить другую цену.
Мистер Твомбли положил деньги в карман и спросил, зачем Амосу понадобилась эта женщина.
— Я собираюсь на ней жениться.
— Не очень-то она годится в жены, — усмехнулся хозяин. — Она с прошлого года хворает, ей недолго жить осталось.
— Тогда она умрет свободной, — Амос поклонился и вышел. Он отправился на поиски Лили, своей будущей жены и свободной негритянки.
Через год Лили действительно умерла, но Амос был счастлив — он знал, что жена умерла свободной. В октябре 1775 года слово «свобода» было на устах каждого американца[24]. Пока Лили была жива, Амос частенько вспоминал Ас-мун — не более чем бледную тень из прошлого, но от того не менее дорогую. Он надеялся, что освободив одну африканскую женщину, он помог и сестре обрести свободу.
В сырой зимний день Амос отвозил тюки с кожей в дом Иосии Боуэра, жившего неподалеку от Биллерики[25], маленького городка в окрестностях Бостона. Кухарка пригласила его зайти съесть тарелку супа на теплой кухне, пока он дожидается хозяина. Слуги и рабы сидели у очага, Амос уютно устроился, слушал их истории, рассказывал свои. Разговор сменился пением, но ни один голос не звучал так нежно, как голос негритянки Лидии, ни у кого не было такого мелодичного смеха. Когда она встала и вышла из кухни открыть дверь хозяину дома, Амос заметил — она ковыляет, с трудом опираясь на костыль. После ее ухода у очага повисло молчание.
— Ты глаз не сводил с Лидии, старик, — сказала кухарка.
— Как случилось, что она хромает? — спросил Амос, понижая голос до шепота.
— Она не всегда хромала, — ответила кухарка. — Ей ноги на корабле перебили, покуда сюда везли. С тех пор ей трудно ходить. Но она шьет для миссис Боуэр, а на это ноги не нужны.
— Она замужем?
— Откуда? — воскликнула кухарка. — Кто хромоножку замуж возьмет?
Когда мистер Боуэр вернулся, Амос попросил разрешения поговорить с ним. Получив деньги за кожу, негр почтительно объявил, что у него есть еще одно дело.
— Что тебе надо? — хозяин удивился — какое еще дело может быть у этого негра?
— Ваша рабыня, Лидия. Я бы хотел ее купить.
Иосия Боуэр задумался на мгновение.
— Дешево я ее не отдам. Она хорошо обученная мастерица. Может готовить, отлично шьет, да и нрав у нее кроткий, а это немаловажно.
— Она хромает, — сказал Амос.
— Отдам ее тебе за пятьдесят фунтов.
— Твердо обещаете? — переспросил Амос.
— Если она тебе понадобилась и если у тебя хватит денег.
— Понадобилась, а деньги скоро будут, — торжественно, будто давая клятву, пообещал Амос.
— На что она тебе? Она белошвейка, в твоем ремесле белошвейки ни к чему, и к тому же хромоножка.
— Я хочу на ней жениться.
— Правильно говорят, что прихотям человеческого сердца нет границ, — добродушно рассмеялся Иосия Боуэр.
В своей части сделки Амос не сомневался. Он натянул бобровую шапку, поплотнее запахнул длинный плащ и отправился обратно в Вуберн. Пламя надежды, всколыхнувшееся при виде хромоногой негритянки, скоро погасло, но все же ветер, казалось, дул не так пронзительно, как утром.
Три долгих года понадобилось Амосу, чтобы скопить сумму, нужную на выкуп Лидии — три года, в течение которых шла война и приближалась победа. Колонии сражались вместе, объединенные записанными на пергаменте словами: «Все люди сотворены равными…»[26] Эти слова стали краеугольным камнем рождающейся нации, но их так легко приписать энтузиазму юности, когда они призывают к разрыву уз запретов и тирании, и так трудно объяснить человеку с черной кожей, который обращается за мудростью и пониманием к белому.
Многие друзья Амоса присоединились к колонистам, сражаясь доблестно и бесстрашно. Некоторые пали на поле битвы. Когда кровь вытекает из жил, чтобы напоить землю, откуда вырастет свобода, тут уже не до цвета кожи. Тем чернокожим, кто не погибли в битвах, в награду за их мужество была дарована свобода. Как же хотелось Амосу быть вместе с ними! Но ему уже далеко за шестьдесят, кому нужен такой боец? Он не раз просился в армию, доказывал, что еще силен, но всегда получал один и тот же ответ:
— Слишком стар для поля битвы и трудностей войны. Слишком стар. Слишком стар.
Но Амос знал — для своей борьбы за свободу он еще не стар. И знал, что для нее нужны не ружья и храбрость, а монета за монетой, добываемые тяжким трудом. На них можно купить волю и дать ее той, которую он полюбил, чтобы она не умерла в позорном рабстве. Свобода была в воздухе, которым он дышал, струилась в его крови. Она была ему нужнее, чем биение собственного сердца. Он не мог объяснить, откуда такая нужда в свободе, он просто знал — жить без этого невозможно.
