Элизабет Йетс - Амос Счастливчик, свободный человек
Продается за наличные или в краткосрочный кредит молоденькая девушка-негритянка, сильная, здоровая, привыкшая к различным домашним и полевым работам. Продается не за недостатки, а из-за отсутствия для нее работы у теперешнего хозяина.
Но когда Амос ее увидел, он сразу понял — она совсем не та, кого он ищет.
Амос вернулся в Вуберн с деньгами от продажи кож и новостями о том, что делается на пристани и в тавернах. Как всегда, подмастерье принес маленькую безделушку для миссис Ричардсон. На этот раз полированное металлическое зеркальце — такого хорошенького подарочка ему еще не попадалось, а сегодня у него были сразу два повода для подарка — сама безделушка уж больно хороша, к тому же хозяин дал обещание отпустить раба на свободу. Более двадцати лет проработал он на кожевника, стал незаменимым в хозяйстве человеком. Ихавод Ричардсон был доволен. Амос это знал, оттого и набрался храбрости попросить вольную, а то неизвестно сколько еще ждать завещания хозяина.
В декабре 1763 года они с мистером Ричардсоном все обсудили. Амос был готов принять любые условия, лишь бы ему позволили через шесть лет стать свободным человеком. Когда все было обговорено, Амос достал спрятанное под рубахой полированное металлическое зеркальце, протянул хозяйке. Чудесная безделушка, хоть многие женщины в Новой Англии и смеются над тщеславным желанием полюбоваться на себя в зеркале, но все же и сами тайком поглядывают на свое отражение. Миссис Ричардсон поставила зеркальце рядом со свечой: в нем отразились доброе лицо, ласковые глаза. В слабом свете сальной свечки она улыбнулась своему двойнику. И чтобы никто не обвинил в тщеславии, быстро проговорила:
— Амос, я уже совсем не такая, как была, когда ты у нас появился.
— Некоторым людям года только к лицу, — возразил Амос.
— Все мы стареем, даже ты. Вот, посмотри на себя.
Амос присел перед зеркальцем и посмотрел на свое собственное, черное, как ночь, лицо. Блестящие глаза, белоснежные зубы, в коротко остриженных волосах пробивается седина. Ему уже без малого пятьдесят, мышцы его сильны и годны для любой работы, и хотя надежда его не оставила, годы все же дают о себе знать. С лица вдруг исчезла веселая улыбка, глаза потухли, руки потянулись к зеркалу — закрыть изображение. В полированном металле он внезапно увидел не только свое лицо, но и лицо сестры. Сколько он ни ищи, ее уже не найти — он же по-прежнему ищет молоденькую девушку. Но и она стала старше, для нее прошло не меньше лет, чем для него самого; ни от того подростка, ни от его молоденькой сестренки не осталось и следа.
Тело сотрясали рыдания. Амос повернулся к хозяйке, она увидела его глаза — безжизненные, словно потухшие свечки. Негр закрыл лицо руками и выбежал из комнаты. Поздно ночью они слышали, как он поет в темноте кожевенной мастерской.
Перейди, перейди Иордан-реку,
Сам ее перейди, только сам.
Никому ее за тебя не перейти,
Сам ее перейди, только сам.
Не может твой брат за тебя перейти,
Сам ее перейди, только сам[19].
— Что с ним приключилось? — спросил жену мистер Ричардсон.
— Право, не знаю. Амос поглядел на себя в зеркальце, которое принес мне в подарок, и сначала был как будто доволен собой. А потом что-то странное произошло.
— Может, он думал — он белый, пока в зеркало не посмотрел.
— Может быть, — покачала головой жена. — Но сдается мне, тут что-то другое. Как будто страшная тоска по родине на него напала, по той стране, откуда он родом. Это просто преступление, что мы делаем, мистер Ричардсон, привозя этих негров сюда и так тут с ними обращаясь.
— Ну, у нас ему не так уж плохо, — возразил муж.
— Пока их на свободу не отпустят, они просто за скот какой-то почитаются.
Ихавод Ричардсон глубоко вздохнул.
— Не только им настало время думать о свободе. Погоди немного, и мы о ней задумаемся. Тут не просто свобода одного человека, но всей страны.
— О чем ты таком говоришь?
— Я говорю: мы готовы других обратить в рабство, а нас самих того и гляди поработят.
Пока Амос пел, чтобы хоть немного утешиться, Ихавод Ричардсон писал вольную, обещающую конец его рабскому состоянию. Хозяину казалось: он полон щедрости и благородства.
Да будет всем известно, — скрипело перо по бумаге, выводя грациозные закорючки, — что я, Ихавод Ричардсон, проживающий в Вуберне, округ Миддлсекс в провинции Массачусетского Залива[20] в Новой Англии, кожевник, по достойным уважения причинам и в присутствии свидетелей торжественно обещаю, о чем и заявляю в этом документе, что принадлежащий мне негр по имени Амос по истечении шести лет от дня составления этого договора (или после моей смерти, если таковая случится ранее этого срока) будет отпущен, освобожден и признан свободным от необходимости исполнять мою службу и повиноваться моей власти и приказаниям, дабы вышепоименованный Амос имел полную свободу заниматься ремеслом, торговать и располагать собой, как ему заблагорассудится, получать доходы от своего труда и ремесла и использовать их для собственных нужд и удовольствия, с теми же правами, какими обладает любой свободнорожденный мужчина, так, чтобы ни я, ни мои наследники, ни кто другой, от моего имени или от своего, не могли оспаривать его, вышеупомянутого Амоса, права на его личную собственность или результаты его ремесла, и да будет посему, чему порукой присутствие свидетелей. В доказательство чего я, вышеупомянутый Ихавод Ричардсон, собственноручно прилагаю руку и печать в тринадцатый день декабря 1763 года в четвертый год правления его величества…
Было уже совсем поздно, когда мистер Ричардсон в конце концов задул свечу и нацепил ночной колпак, но жена все еще не спала и ждала мужа в широкой супружеской кровати, закрытой со всех сторон плотными занавесями. Он рассказал ей, что написал вольную Амосу, и она с облегчением улыбнулась в темноте: муж, наконец, отпускает на свободу верного раба.
— Я поговорю с утра с Саймоном Картером, — добавил Ихавод. — Пусть Амос выплатит ему сполна сумму, которую я назначу. Он — банкир и сохранит эти деньги на случай, если Амос по болезни не сможет работать, — тогда у тебя и детей будет на что жить.
— Значит, твои достойные уважения причины — пенсы и фунты, которые будут выплачены Амосом? — спросила жена.
— Это уж точно.
— Жестоковыйный ты человек, Ихавод Ричардсон, — тихо проговорила она. Она не раз повторяла эти слова про себя, но впервые произнесла их вслух.
Когда Амос наутро увидел написанную вольную, его радости не было предела, и его удовольствия не смутило даже то, что ему придется выкупать свободу и много лет выплачивать мистеру Картеру назначенную сумму. Он был рад, что будущая свобода куплена его собственными усилиями, а не чьей-то милостью.
Хорошо, что обещание освободить Амоса было записано на бумаге, способной пережить Ихавода Ричардсона. Вскорости после смерти мужа миссис Ричардсон решила, что Амосу больше не надо выплачивать деньги на ее содержание, пусть лучше сохранит их для себя. Она составила документ, краткий и ясный, который гласил:
Принимая во внимание долгую и верную службу Амоса по прозвищу Счастливчик, его работу на покойного Ихавода, пока тот был жив, а после его смерти на нас, так что наше благосостояние значительно увеличилось, я предоставляю Амосу Счастливчику полную свободу для него самого, начиная с девятого дня мая 1769 года.
Что за странное чувство — проснуться утром девятого мая и знать, что ты свободный человек. Амос вынул документ из кармана, еще раз его перечитал, чтобы удостовериться, потом снова спрятал документ. Он будет носить эту бумагу с собой до дня своей смерти.
Он прибрался в каморке, собрал нехитрые пожитки в узелок. Их так мало, что нести нетрудно: Библия, смена одежды и пара серебряных пряжек — пристегивать к башмакам по воскресеньям. Бывший раб встал в дверях, вдохнул сладкий весенний воздух, услышал пение птиц над головой. Когда ты свободен, кажется, что даже дышится глубже. Он загляделся на стремительный полет ласточек — сегодня Амос ощущал себя одной из них. Глаза задержались на дереве, покрытом весенним цветом.
Ему вспомнилась та весна, перед пленением. Солнце набирало силу, набирали силу и его крепкие руки. Все пускалось в рост, и он сам рос вместе с травами и деревьями. Как давно это было, словно в какой-то другой жизни. Но теперь его жизнь начинается снова. Ему почти шестьдесят, и он только готовится жить. Он напряг мышцы — руки его крепки. Амос отвел глаза от цветущего дерева, поднял голову к небесам, на память пришел Моисей, стоящий на горе Нево и глядящий на землю, куда ему не суждено будет войти[21].
— Моисею было сто двадцать лет, когда он умер, — Амос произносил слова торжественно, будто читая раскрытую книгу, — но зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась[22].
