Шандор Тот - Второе рождение Жолта Керекеша
Утром, когда, набив полотняный портфель и проследив за движением облаков, Жолт отправился на Западный вокзал, где была назначена встреча с Да?ни, он весь был пронизан радостным чувством свободы. Он пробежался по саду, вдохнул полной грудью воздух, напоенный теплом и летними запахами, лизнул указательный палец и определил направление ветра.
— Южный, — сказал он решительно.
Ветер, кстати, был западный, но Жолту ничто никогда не мешало подгонять факты так, чтобы сделать их более благоприятными. Он был по-своему дальновиден и весьма искусно забыл свою куртку дома. Ну, а если пронесется гроза и его промочит ливень, всегда можно сослаться на южный ветер.
Но Жолта беспокоила совсем не погода — все уловки его были ответом на смехотворное условие отца:
«В семь ты должен быть дома!»
«Хорошо!» — ответил Жолт.
«В семь! Иначе на целый день я отпускаю тебя в последний раз».
Хотя диалог был чеканный, оба отчетливо понимали, что договор этот нереален, что вернуться к семи часам Жолт просто-напросто не успеет. Понятие «точность» было так несовместимо с характером Жолта, что в применении к нему давным-давно превратилось в одну из самых несуразных иллюзий. Такие правонарушения даже в семье Керекешей считались пустячными, и на них смотрели сквозь пальцы. А Жолт, как нарочно, заботился постоянно о том, чтоб на точность его надеялись все меньше и меньше. И разговоры относительно точности велись всегда формально и вяло, и если из Тёрёкмезё он не притащит иных, более значительных неприятностей, то все будут счастливы, по-настоящему счастливы!
Явиться к семи часам! Пустая болтовня, думал Жолт, вот и все. Но она извинительна. Потому что приказ явно был отдан в затмении родительского рассудка. Он и не собирался его выполнять, такого намерения не было ни в одной клеточке его мозга. По той же причине он обычно игнорировал споры. Вступать в споры с предком, доведенным до белого каления, казалось ему ненужным и бесполезным. Пока ничего не произошло, спорить попросту не о чем. Когда что-нибудь произойдет, тогда он и поспорит.
Молчал он, правда, не только из соображений тактических. Он ведь знал: отца прямо мутило, что приходится порой отдавать приказания, которые, конечно, не будут выполнены.
Разговоры, которыми Керекеш угостил его вчера, произвели на Жолта не слишком приятное, однако же сильное впечатление. Лицо отца странно сморщилось, словно он надкусил лимон; взгляд нервно метался по комнате, избегая притворно-внимательных, широко открытых глаз сына; рот страдальчески дергался, высокий голос временами срывался; с губ слетали и слетали слова и, как осы, носились по комнате, но не касались сознания Жолта. Лишь изредка он кое-какие ловил: расписание, пуловер, обещание, пятьдесят форинтов, математика, экзамен, Беата, двоечник… Все остальное слилось в сплошное жужжание, в какой-то однообразный стрекочущий гул. Вдруг Керекеш схватил себя за ухо. «Этого еще не бывало, — подумал Жолт, удивившись, — раньше он поправлял на переносице очки. Что же будет теперь с очками? Он все время трясет головой, и очки вот-вот свалятся». Жолт внимательно следил за отцом: когда тот пускался в бесконечные назидания, то вел себя так, словно в ухо ему забрался жук, и он тряс головой, будто хотел от жука избавиться.
Отец говорил, а Жолт тем временем взвешивал собственные заботы. «Это я довел папу, из-за меня он, наверное, спятил, — с искренним сожалением думал Жолт. — Иначе он не ставил бы таких глупых условий. Быть дома в семь! Смехота! Может, оп вообразил, что сын его стайер и в Зебегень едет тренироваться?.. Поезд приходит туда в половине двенадцатого. Я, то есть стайер, ракетой взлетаю на вершину Бёржёнь, делаю круг и мчусь сломя голову вниз, чтоб успеть на поезд, отходящий в полтретьего».
Так думал Жолт, но вслух не сказал ни слова. А утром, распластавшись под смородиновым кустом, дождался, когда отец уйдет, и незаметно улизнул…
Небо не было сплошь голубым, по его синеве одно за другим проплывали белые облачка, похожие на разных животных: белоснежные зайцы, ласки, козы и крокодилы; с запада в серой пушистой шубе грузно тащился полярный медведь.
Жолт сурово свел брови и сделал жест, будто снял с плеча охотничье ружье.
— Пш-ш-ш-та-та! — сказал он. — Этого я прикончил. Пусть не таскается по Южному полушарию!
Трамвай, громыхая, прополз по проспекту Мучеников, затем по мосту Ма?ргит. Жолт плотно прижался к алюминиевой скобе, но пассажиры преклонного возраста все-таки сверлили его гневными взглядами. Какой-то тип с животом-бочкой сопел ему прямо в лицо, и Жолт с точностью вычислил, сколько места он занимает в трамвае: там вполне уместилось бы четверо худых. «И пыхтит еще в самый нос!» — подумал Жолт и постарался отвернуться к окну. На его движение моментально последовала реакция.
— Не вертись, не один едешь! — рявкнул толстяк.
— Нет, один, — с олимпийским спокойствием отозвался Жолт.
Толстяк не счел нужным продолжать праздный спор и, не задумываясь, толкнул Жолта в бок: по его представлениям, другого ответа мальчишка, естественно, не заслуживал.
— Спасибо, — с подчеркнутой признательностью сказал ему Жолт и вернул себе равновесие.
У Вышегра?дской улицы Жолт посмотрел на часы. Потом посмотрел еще раз, так как на циферблате, который он сам окрасил в бордовый цвет, распознать время было трудно. «Опоздаю!» — пронеслось у него в мозгу, и эта мысль привела его в ужас.
На площадке, у выхода, мечтательно любуясь снующей по бульварам толпой, стояла девушка в коротеньких шортах.
— Вы выходите? — вежливо спросил ее Жолт.
— Пока нет, — сказала девушка и взмахнула искусственными ресницами.
Жолт сделал попытку протиснуться к двери.
— Вы выйдете у вокзала? — опять спросил он.
— На следующей, — так сурово ответила девушка, словно ей нанесли жестокое оскорбление.
— Тогда давайте меняться местами, — предложил Жолт.
Девушка отодвинулась сантиметра на полтора, и Жолту понадобилась вся его ловкость, чтоб выскочить прежде, чем дверь вагона захлопнулась.
Это ему удалось, и в прыжке его досада прошла. Красный от волнения, Дани стоял, а вернее, горбился на перроне, придавленный плотно набитым рюкзаком.
— Жолт! Тугоухий верблюд! Я изгрыз себе все кулаки!
— Покажи!
Дани показал.
— И правда изгрыз, — согласился Жолт.
— Это свинство — являться в последнюю минуту!
— Последней минуты не бывает. За минутой всегда приходит другая.
— Ух ты! Шуточка — блеск! Ну, давай поднажмем, наш поезд уже подошел.
— Слушай, старик, я в этот черный, для уголовников, поезд не сяду.
— Тогда, дружище, прощай. Пиши!
— Так и быть, сяду. Но помни: только по принуждению.
— Ладно. Протолкни мой рюкзак!
— Сразу видно, что ты собрался в Антарктику. А как насчет теплых кальсон? Не забыл?
— Мама забыла. А без них я погибну, старик. Окоченею.
— Господи, не рюкзак, а глыба! Ты вышагиваешь под ним, как откормленный индюк.
— Что делать несчастным детям, у которых упрямые родители!
— Родителей, старик, надо воспитывать. А ты своих распустил. Никудышный ты воспитатель, и в этом твоя беда. Давай прилунимся в этом купе, оно, в общем, довольно уютное. По-моему, в этом поезде проверяют билеты.
— Вот твой билет, двенадцать монеток.
Они заняли места у окна. Так как Дани до сетки не доставал, его рюкзак запихнул Жолт, потом они наконец уселись, и Дани счастливо сощурился за толстыми стеклами очков.
— Роскошный у нас будет денек! — сказал он.
— Как ты с этакой глыбой взберешься на гору? — спросил Жолт, кивнув на здоровенный рюкзак.
— Может, потащим его по очереди… — нерешительно сказал Дани и смущенно потер свои худенькие плечи.
— Ах, какой ты у нас остроумный! Нет уж, мой мальчик, каждый потащит свой собственный груз.
— Ладно, как-нибудь дотащу, — сказал Дани с легкой обидой.
Он ждал утешения, ободряющих слов, но Жолт безучастно молчал.
Наконец поезд тронулся.
Дани вынул путеводитель по Зебегени и стал листать, надеясь привлечь внимание друга. Но Жолт смотрел в окно на пробегающий мимо пейзаж, на встречные поезда, на вереницу «шкод», выстроившихся на открытых платформах товарного поезда, и молча злился. Для чего он хитрил с самим собой дома, не взял почти никаких вещей, даже куртки не взял, только бы идти налегке! Для чего? Чтобы сделаться вьючным ослом у этого несчастного лилипута! Тащить на себе его чертов рюкзак! Ну и кретин же Дани! Целыми днями бренчит на гитаре и запоем читает книги. А от родителей все равно ему достается.
Не выдержав длительного молчания, Дани стал объяснять:
— Понимаешь ли, я торговался как мог. Я старался избавиться от пуловера, одеяла, половины консервов, коробки с едой… Но спорить с мамой — гиблое дело. Все-таки она настояла…
