Ирина Богатырева - Кадын
— А сможешь ли? — с недоверием посмотрела она на меня.
Я вспыхнула.
— Я крепкий воин! — сказала гневно, хотела прибавить, что уж точно сильнее такого гнилого тюфяка, как она, но сдержалась.
— Хорошо. Показать тебе не смогу, сама найдешь: из ворот вдоль забора — налево, а там тропа будет все вниз, к реке, ее-то услышишь.
— Хорошо, — кивнула я, подошла к коньку, хотела отвязать груз и верхом ехать, но бабка остановила:
— Э, даже не думай, переломаешь коню ноги, такой бурелом там. Иди уже, а то до алых перьев не управишься.
Мне оставалось только послушаться и пойти. Вдоль забора шла тропа, которая уходила в лес и спускалась с холма. Была она узкой, шла напрямик, через лес, и летом, верно, не было тут тропы вовсе, только зимой протаптывали — прямо поверх кустов и поваленных деревьев. С конем и правда нечего было бы делать там.
Дошла я до речки, очень бурной, лишь у берегов замерзшей, набрала два ведра и пошла назад. Тонкие веревочные ручки резали ладони, пришлось рукава натянуть. Тащить в гору да через ухабы было трудно, но поставить ведра, чтобы отдохнуть, некуда. Так и шла до самого верха, лишь на горке остановилась, отдышалась — и пошла на двор.
Коня моего уже не было на месте. Старуха хлопотала. Шкура с оленя была снята и растянута на заборе. Увидав меня, бабка кинула недовольно:
— Что так долго? — И ушла в большой дом. Все это странно показалось мне, но я ничего ей не сказала, вылила оба ведра в колодец и пошла снова к реке.
Тут пришло мне в голову: откуда взялась эта старуха? Не из нашего стана была она, там таких старых никогда не бывало. Подумать, что ходит она сюда из соседней долины, было сложно: сколько бы времени занял у нее такой путь? Набрала я воды и пошла обратно, решив у самой старухи спросить. Но, как дошла до верха, только о том, чтобы остановиться и отдышаться, думала. Старая же снова лишь поторапливаться мне велела и куда-то в глубь двора утопала.
Не знаю, сколько раз я так ходила вниз-вверх по горе. Пока налегке спускалась, новые вопросы возникали, как с водой поднималась, пропадали они, как не бывало. Несколько раз спотыкалась я на тропе с полными ведрами, обливалась, шла назад к реке. Замерзшая, уставшая до отупения от этой тяжелой работы была я к концу дня. Но ни с первым алым пером, ни со вторым, ни с сумерками не вернулись девы.
В полной темноте поднималась я опять с реки. Подходя к чертогу, чуяла, что сейчас упаду. Плечи и руки были, как не мои, ноги замерзли, обувь обледенела, сосульки свисали с полы шубы. Совсем без сил шла я. Но, войдя во двор, застыла и даже об усталости позабыла.
Конями полон был двор: больше двух десятков их стояло у кормушки вдоль забора. Светильники горели во дворе, над коновязью, к забору прикрепленные. Дым стоял над всеми домами. Красный свет и теплый, ароматный дух шли из приоткрытой двери большого дома. Слышались оттуда смех и разговоры, и меня они как плетью по лицу ударили.
— Я, говорит, царская дочка, подайте мне Луноликой матери дев! — кричал кто-то высоким голосом.
— А потом вот так ведро взяла — и потащила! — Взрыв хохота заглушил другие слова.
— А как она смотрела на старую, как на тлен, смотрела!
— Но ведь таскала, подумайте, девы! Весь день, как служанка, воду таскала!
— Не как служанка, как дурочка. Не думала, зачем заполнять колодец!
— Что ты хочешь — царская дочка!
И снова хохот наполнил дом.
Злоба колыхнула мое сердце до того, что слезы из глаз брызнули. Бросила я ведра, пнула их с ненавистью и, выхватив кинжал, кинулась в дом. Пока бежала, обругала себя, что впустую провела пол-луны, не достала хорошего оружия, и вот сейчас, как девчонка, предстану. Но мне было все равно. Я готова была сразиться со всеми в доме.
Я ворвалась и без разбора бросилась на первого человека. Это была высокая женщина с длинными темными вьющимися волосами. Ее молодое лицо на миг стало удивленным, когда я предстала перед ней со своим ножом, но тут же она отскочила, и я не смогла настичь ее. Я развернулась, передо мной были другие лица, другие девы. Весь дом был полон.
— Ап, ап! — закричал кто-то со смехом, как дети в игре. Девы запрыгали передо мной, как зайцы, и захлопали в ладоши. На ком-то были бубенцы, и их звон гремел у меня в ушах. Они смеялись надо мною, они совсем не боялись моего ножа. От злых слез все поплыло у меня в глазах, я прыгнула вслепую на кого-то в надежде хоть как-то задеть кинжалом. Но у меня его тут же легко выбили и повалили на пол.
Мне казалось, что я сейчас умру от позора: я сидела на полу, меня никто не держал, но я не пыталась подняться, а лишь ревела, как дитя, и не могла остановиться. А они смеялись.
— Те, глупая, куда ж ты полезла!.. И ножичек вынула! Такой только на пиру держать.
— Э, воду как гонит, сейчас затопит нас всех. Держитесь, девы!
— Чего ты хочешь? Или тебя кто обидел?
— Вы… смеялись… надо мною, — выдавила я из себя и пустилась реветь громче.
— А как над тобой не смеяться?
— Но я вам весь день воду носила!
— А кому это надо? Думать не учила Камка тебя? Хороший же ты воин!
— Но ведь я думала — правда! Я думала — надо вам так! — Тут я поняла, что если сказали бы мне в стане о том, что кто-то наполнял зимой пустой колодец водой, я бы тоже до боли в животе смеялась. Поняла — и еще горше мне стало, так заревела, что даже девы смеяться прекратили. Хлопать стали меня по плечам, шубу расстегивать, водой поить. А я не могла пошевелиться.
Вдруг жестко и холодно растер мне кто-то из них лицо снегом — вмиг остановилась я. Тут же дали мне чашу с молоком.
Молоко было горячее, и у меня вдруг началась икота, я пила медленно, стараясь ее подавить, и мельком бросала взгляды на дев — не смеются ли они надо мной снова.
Но они стояли молча и смотрели. Были они молодые и статные, были среди них и зрелые, но все сильные, никаких старух. Это успокоило меня. Одеты они были не как в стане, штаны на них были кожаные, шубы мехом внутрь, как у Камки и Очи. Зато почти у всех под шубами были рубахи из тонких материй, какие с караванами только получаем мы. Я решила, что это дорогие подарки от люда — не каждый в станах мог позволить себе рубаху носить.
— Успокоилась? — сказала потом одна из дев. — Что же ты, так просто решила нас всех поубивать? Слабовата ты для того еще, девочка.
Не по голосу, а по интонациям узнала я старуху. И поняла, что они жестоко разыграли меня. Во мне вновь все всколыхнулось, но ничего не сказала я, уставившись в чашу. Икота не проходила. А эта дева вышла вперед и присела, чтоб заглянуть мне в глаза. Была она женщиной в кости широкой, даже толстой можно было бы ее назвать, если б то была женщина из стана. В ней же все дышало силой. Обнаженные руки ее были крепкими, как у мужчины, мышцы проступали под смуглой кожей, и множество черных рисунков испещряли руки до самых плеч — жертвенные кони, барсы, грифоны были на них. И даже пальцы были перехвачены изогнутыми рогами оленя, а на запястье — знак солнцерога, как у всех Луноликой матери дев.
Я как завороженная уставилась на эти руки и не сразу подняла глаза на лицо. Оно тоже было смуглым, обветренным, суровым, а черные вьющиеся волосы были сбриты с висков и надо лбом, так что лицо у нее казалось больше и выше. И от висков ко лбу, по той границе, у которой растут обычно волосы, бежал у нее ряд черных точек.
С удивлением разглядывала я эту деву, но тут снова сжалась моя грудь, и я икнула. Женщины засмеялись, усмехнулась и она. Потом строго сказала:
— Духам виднее, кому какую долю давать, но я удивлена их выбору на сей раз. Трижды подумай, девочка, прежде чем подтвердишь свой обет.
Я сжала зубы от бессильной злобы и произнесла, стараясь не икнуть:
— Тебе ли решать, подхожу ли я Луноликой?
— Не мне, — спокойно отвечала она, словно не замечая моей обиды. — Но, как придешь сюда, я буду решать, какой работой занять тебя. А ты, Ал-Аштара, не только по имени красный цветок. Красива ты и нежна, и в голове у тебя, как сладкая пыль, мечты и чаяния. Думаешь, здесь тоже, как в доме у отца, жизнь медом будет?
Я молчала, хотя отступила икота. Никогда не представляла я жизни в чертоге, не знала даже, зачем живут девы вместе, в чем суть их жизни после посвящения.
— Ты думаешь, уже посвятилась? — продолжала она. — Нет, ничего ты еще не прошла и не знаешь. И для того отпустила к родным очагам вас Камка, чтобы поняли вы, что теряете. Ты поняла это, Ал-Аштара?
Я не отвечала. Я верила в свою долю, и не было в голове мыслей, чтобы ее поменять.
— Вижу, что поняла, — говорила дева. — Иначе бы не проводили все ночи на сборищах, среди парней и дев, о браке мечтающих.
— Откуда ты знаешь? — вырвалось у меня, и все опять рассмеялись. — Это неправда, тебе ничего не известно! Ты разве видела меня? Вы разве за нами следите?
— Нет надобности следить за тобой, девочка, — сказала дева и отошла от меня. Она села у очага и стала шевелить угли, как делает любая хозяйка в своем доме. — Достаточно посмотреть на то, как ты одета, на твое оружие и красные от бессонных ночей глаза. А о том, как слаба ты стала, словно никогда и не бывала у Камки на круче, ты и сама знаешь.
